Декабристы - [44]

Скоро пришлось Бестужеву расстаться и с Чернышевым. «Он, мой compagnon des larmes, non d'armes, уехал так поспешно, что едва успел выговорить adieu, так что последнее Dieu относилось более к путешественнику, нежели ко мне, – писал Бестужев в марте 1829 г… – Я не предаюсь, однако, плаксивным жалобам, я в ровном расположении духа». Что, впрочем, означало это слово «ровное»? «Моя жизнь хуже, чем ничто, – говорил он вскоре после отъезда товарища. – Обычные слова часовых при сменах: «все обстоит благополучно» могут служить ей эпиграфом. Такое классическое однообразие опротивело мне… попиваю чай и покуриваю трубку; от времени до времени примешиваются несколько вздохов, которых никто не может разделить, и зевота, которую никакой сон не в состоянии унять»…

Так протекли полтора года (декабрь 1827 – июль 1929). Настроение духа Бестужева оставалось ровным: ни вспышек надежд, ни вспышек отчаяния. «Невымышленные горести подостойнее тех, которые имели честь беспокоить меня на раздолье», – говорил он и терпеливо «переживал» свою участь… Иной раз сам себя уверял, что скучать не должно, что сердце полно важнейших чувств и в селезенке нет места для сплину… В другую, более печальную минуту, не мог не сказать себе правды в глаза и признаться, что вчера для него обнажено от воспоминаний, а завтра – от надежд, что все чувства, которые роятся около сердца и мысли, которые около ума сверкают, – роятся и сверкают даром; иногда его начинала пугать мысль о том, что Якутск – конечный этап его жизни; и он рядил эту мысль в иронию, говоря, что не рискует после смерти промочить ноги в оледенелой земле Якутска и что кости его когда-нибудь будут найдены вместе со скелетом мамонта…

Но тяжелей всего ложилась ему на душу мысль о братьях Михаиле и Николае. Чита с ее острогом и каторгой грезилась ему и отравляла редкие минуты, не радости – ее не было, – а просто покоя: «Боже мой, Боже мой! – говорил он. – Зачем вы не со мною? как часто я думаю, принимаясь за ложку: я бы был счастлив, если бы они делили скромный обед мой. Думаю, и обед мой стынет неприкосновен». Бестужев любил, глубоко любил своих братьев, жизнь которых была «безответна, как могила»…

Свою собственную жизнь Александр Александрович стремился, впрочем, несколько разнообразить литературной работой. В книгах недостатка не было; мать прислала ему целую гору… Его товарищ Чернышев снабжал его также иностранными классиками в оригиналах. Читал Бестужев много, преимущественно по-немецки. Он, как сам выражался, плотно принялся за германизм – сразу засел за труднейших авторов, осиливал «Валленштейна» Шиллера и ломал голову над «Фаустом» Гёте, и стал разбирать Данте в подлиннике. Труд был не напрасный, потому что после месяца упорного чтения он мог понимать этих авторов без посторонней помощи. Чтобы лишить себя всякого развлечения, он даже обрил себе голову и благодаря этой энергической мере «мог черпать с жадностью из сокровищницы наслаждения»… Читал он много и по-английски: услаждал себе Томасом Муром, который сумел так «объитальянить» неблагородный английский язык и чувства которого были «знойны и томны, как климат Петрарки»… читал запоем Байрона и исподволь малыми порциями воспринимал Гомера, который «подавлял его своим величием и заставлял изнемогать его разум под тяжестью возбуждаемых им мыслей»…

В своей ученой книге «Reise um die Erde» Эрман, встретивший Бестужева в Якутске, вспомнил о своем мимолетном знакомом и набросал довольно живую картинку его жизни в Якутске.

«Однажды вечером, – рассказывает Эрман, – когда в присутствии многих якутов я производил свои астрономические наблюдения, меня в темноте поразили французские слова и вопрос одного человека, который спросил меня, пожелаю ли я повидать его, хотя он и зовется Бестужевым? Я рассеял его сомнение, ответив ему казацкой поговоркой «гора с горой не сходится, а человек с человеком», и затем в моем одиноком жилище я имел возможность насладиться очень занимательным разговором. В человеке, который звуками цепей и в тюрьме был пробужден ото сна свободы, который затем, ожидая позорной смерти, как благодеяние принял изгнание, – в таком человеке я мог бы ожидать встретить известную черствость или стоическое равнодушие. Здесь же был предо тот, кто в чертах лица, словах и фигуре сохранил всю свежесть юности и блеск благородного таланта. Он признался мне, что веселость настроения в нем против воли всегда заново зарождается; что тяжесть прошлого и безнадежного будущего должна была бы естественно давить его, но что в нем все-таки достаточно любви к настоящему и смелости, чтобы им пользоваться.

Александр Бестужев вступил в круг заговорщиков задолго до взрыва революции. Убежденный в даровитости русского народа, он принадлежал к числу тех, которые хотели сразу пробудить ее из крепостного рабства к жизни законной и свободной (zu einer freien Verfassung).

Это освобождение было их главной целью, когда они решились на крайнее, и они надеялись, что одержат верх над некоторыми их сотоварищами по заговору, которые были им подозрительны вследствие их корыстного честолюбия (?).