Декабристы и русское общество, 1814–1825 гг. - [27]

Embrasse d’un coup d’œil les deux moitié du monde

Gisantes á ses pieds dans l’abime béant[218].

Даже поверженный Наполеон остается властелином мира. Он продолжает владеть умами людей, превратившись в неиссякаемый источник поэтического вдохновения:

Histoire, poésie, il joint du pied vos cimes.

éperdu, je ne puis dans ces mondes sublimes

Remuer rien de grand sans toucher á son nom;

Oui, quand tu m’apparais, pour le culte ou le blame,

Les chants volent pressé sur mes lévres de flamme,

Napoléon! Soleil dont je suis le Memnon![219]

От консервативно-монархической концепции оды «Buonaparte» ничего не остается. Величие Наполеона делает бессмысленным любую моральную и политическую оценку его деятельности: Tu domines dans notre âge; ange ou démon, qu’importe?[220]

В. Л. Давыдов явно не принимает ни одну из концепций своего «учителя». Хотя трактовка Наполеона в «Les Orientales» ему явно ближе. Это видно уже из заголовка. Рядом с французским именем Наполеон стоит восточный вариант его фамилии Бунаберди, заимствованный из названия стихотворения Гюго[221]. Однако если у Гюго эта арабская форма имени Бонапарт мотивирована тем, что стихотворение представляет собой монолог араба, то у Давыдова оно является отсылкой к тексту Гюго. Поэтический язык Гюго декабрист использует для построения иного образа Наполеона.

Давыдов сохраняет основной мотив оды своего предшественника: Наполеон – посланник мстящего Бога (Dieu vengeur). Однако если для Гюго он всего лишь слепое оружие Провидения: живой бич (fléau vivant), не знающий пославшего его Бога (ignorant Dieu qui l’avait envoyé), то для Давыдова он ангел-истребитель (l’ange exterminateur), его рука метала некогда Божий гром (sa main jadis lansait la foudre // de ce Dieu). По сравнению с Гюго Давыдов указывает более конкретно объект, на который направлен Божественный гнев. У Гюго это французская нация в целом:

Naguére, de lois affranchies,

Quand la reine des nations

Descendit de la monarchie,

Prostituée aux factions[222].

Называя Францию королевой наций, Гюго тем самым увеличивает масштабы ее преступлений. Давыдов нигде прямо не говорит о Французской революции, но Наполеон в его представлении – враг феодально-монархических режимов в Европе, и в этом смысле он продолжает революцию:

… son bras reduisait en poudre

les Rois jouets de la fureur[223].

В отличие от оды Гюго Наполеон у Давыдова не только разрушающая сила. В его стихотворении намечен и противоположный мотив спасения, и даже жертвенности. Наполеон назван великим Прометеем (ce grand Prométhée). Заимствуя у Гюго два образа, между которыми в тексте оды нет прямой связи: Наполеон – посланец ада и Наполеон – венчаемый папой римским (Il fallut presque un Dieu pour consacrer cet homme[224]), Давыдов сближает их, создавая контрастную картину деятельности Наполеона: son nom… va flottant de l’Enfer aux autels[225]. Эта контрастность отличает стихотворение Давыдова и от двух других текстов Гюго, где противоположность характеристик, как уже отмечалось, не имеет никакого значения.

Интерпретируя деятельность Наполеона в системе бинарных оппозиций (la gloire ↔ le crime; le hazard ↔ le destin; le sommet ↔ l’abyme[226]), Давыдов подчеркивает таинственный характер его миссии, который остался не понятым ни миром, ни Францией и который так и останется тайной вечного Провидения и человеческой загадкой.

Таким образом, в осмыслении наполеоновского «мифа» декабристами отчетливо выделяются три этапа. Первый связан с войной 1812 года и началом формирования декабристской идеологии. Для него характерно резкое неприятие как Наполеона, так и французской культуры в целом. Второй этап относится к периоду деятельности тайных обществ, когда на первый план вступает представление о Наполеоне как узурпаторе власти и вместе с тем великом политическом деятеле. Тайное стремление подражать Наполеону сочетается с открытым осуждением политического честолюбия. Для последнего периода – после восстания 14 декабря – характерна в основном мифопоэтическая трактовка наполеоновской темы. Проекция судьбы Наполеона на собственную судьбу сохраняет свою актуальность. Романтический мотив изгнания и одиночества Наполеона явно перекликается с политическим изгнанием декабристов. В этой связи апология Наполеона становится неотъемлемой частью декабристской рефлексии над историей своего движения.

Глава третья «Он отдавался всему, что поражало его воображение»

Политическую биографию Михаила Федоровича Орлова обычно начинают с 1814 г., когда, по его собственному признанию, он «первый в России задумал план тайного общества»[227]. Истоки исканий этого декабриста исследователи, как правило, усматривают в войне 1812 года и заграничных походах 1813–1814 гг. «Орлов, – пишет М. О. Гершензон, – подобно большинству будущих декабристов, вернулся из французского похода, обуянный самым пламенным патриотизмом и жаждой деятельности на пользу Родины»[228]. Таким образом, биография Орлова вольно или невольно подгоняется под общий стандарт декабристской биографии. И хотя это в определенной степени оправдано и даже неизбежно, нельзя не заметить, что при таком подходе утрачиваются индивидуальные черты идейных исканий, то, из чего складывается жизненный путь конкретного человека с его непредсказуемыми встречами, скрещениями судеб, взглядов, убеждений и т. д. Подобного рода «случайные» факты, не укладывающиеся в заранее заданную схему, трудны для истолкования. Поэтому на них либо не обращают внимания, либо считают их малосущественными, не оказавшими влияния на дальнейшее развитие личности. А между тем именно они позволяют лучше разглядеть неповторимые черты в облике представителя того или иного лагеря, понять, что выделяет его не только на фоне противников, но и среди своих.