Декабрь - [4]

Амулет мне сразу же бросился в глаза, он лежал среди серебряных коробочек и лорнетов. Это был маленький кукиш, настоящий оберег, непонятно, как он сюда попал и как его до сих пор не купили, мощнейшая вещь. Хозяин лавки как-то проморгал его смысл и ценность, так что даже и обошелся он мне не так чтобы дорого. В ювелирном магазине мне припаяли к кукишу петельку, и я купила к нему серебряную цепочку.

– А вы не хотите сделать на нем какую-нибудь гравировку? – спросила меня продавщица ювелирного. – На таких вещицах иногда пишут имя. Или слово. Как заклятие, знаете.

Я посмотрела в окно, на снега и сугробы. Белые, бесконечные. Я уеду – они останутся. Растают, растекутся водой – и выпадут снегом снова.

– Хорошо, напишите во. Vo.

– Good choice! – восторженно воскликнула продавщица, ничего не поняв. Хорошая, профессиональная реакция.

Я стала носить кукиш под одеждой. Не снимала и на ночь. Эмма металась, но ничего сделать  не могла.

***

Странная вещь любовь, у нее тысяча лиц. Можно любить что угодно и кого угодно; однажды я любила браслет в витрине магазина, слишком дорогой, чтобы я могла его себе позволить: в конце концов, у меня была семья, дети, я тяжко работала, сжигая свой мозг, чтобы заработать на квартиру, на университетское образование для детей, мне нужно было отложить на болезни, на старость, на больницу для мамы, на внезапный несчастный случай. Мне нельзя было покупать браслет, я его и не купила, но я любила его, я думала о нем, засыпая; я тосковала о нем и плакала.

Потом прошло. Он разжал свои клещи, сжимавшие мне сердце, он смилостивился и отпустил. Какая разница, кто он был? Он мог быть человеком, зверем, вещью, облаком в небе, книгой, строчкой чужих стихов, южным ветром, рвущим степную траву, эпизодом из моего сна, улицей чужого города, заворачивающей за угол в медовом свете заходящего солнца, улыбкой прохожего, парусом на синей волне, весенним вечером, грушевым деревом, обрывком мелодии из чужого, случайного окна.

Я вот никогда не любила водопады, или туфли на каблуках, или женщину, или танец, или надписи, или часы, или монеты, но я знаю, что есть те, кто это любит и оглушен этой любовью, и я понимаю их. Может быть, я еще полюблю что-то из этого – как знать, ведь это случается внезапно, без предупреждения, и накрывает тебя сразу и с головой.

Вот и Эрик был таким предметом моей неотвязной и необъяснимой любви. Надо было как-то избавиться от нее. Как-то преодолеть.

***

Я сижу в кофейне, которая Париж-Париж, за окном синий вечер, театральный снег. «Едем по пятидесятой дороге, следуй за мной, потом поворачивай на развилке», – передает мне мысленно Эрик. Вот я бросила журнал, украла пачку бумажных салфеток со столика, завернула остатки клюквенной коврижки в украденные салфетки, отставила чашку с блюдцем на мусорный столик, замоталась в платок – да, я тут одна такая во всем вашем синем пряничном городе, мне тепло, у меня раскаленная кровь, у меня ладони и ступни как кипяток, я прожигаю в снегу полыньи, а вы как хотите, – и вышла на нарядную улицу, под раскачивающиеся и мигающие гирлянды огней. Вот я поехала по пятидесятой дороге и повернула на развилке, и встала на обочине. Мимо свистят, просвистывают автомобили, спеша домой. Или прочь от дома. Кто ж скажет.

Эрик притормозил свою машину, пересел ко мне.

– Я понял, нам надо поехать на Lake George.

– И что там?

– Там мотель. Там красиво. На выходные можно поехать. Она уедет в Бостон к матери.

– А там что?

– Ну... у ее матери какая-то годовщина чего-то. Она не может пропустить.

– А ты почему не едешь?

– У меня срочная работа и приступ холецистита.

– Я бы не поверила.

– Так и она не поверит. Это предлог.

Я смотрю в его правдивые серые печальные глаза.

– В нашей культуре, – говорит он, – главное – правдоподобное объяснение. Plausible explanation.

– В вашей культуре!..

– Да.

– То есть у вас любое вранье сойдет. Даже вопиющее.

– Да. Главное – plausible explanation.

– Мы тоже, знаешь, врем будь здоров. Вряд ли вы тут мировые лидеры.

– Мы уважаем чужую личность, поэтому стараемся врать правдоподобно.

– О’кей. Как хорошо, что я скоро отсюда уеду и никогда не вернусь.

– Ты не можешь уехать!

– Еще как могу.

– Давай я ее убью?

– Не надо, чем она виновата?

– Нет, я ее убью. Мне так будет проще.

– А мне нет.

Мы оба сидим, надувшись. Потом Эрик спрашивает:

– А ты знала, что гречка в родстве с ревенем и щавелем?

– Не знала. Ошеломительное известие.

– Бывает гречка горькая и гречка сладкая.

– А еще польская, особый сорт: «несъедобная».

– Ты уедешь и разлюбишь меня.

– Да. Я уеду, разлюблю тебя и забуду.

Эрик обижается.

– Женщины так не должны говорить! Женщины говорят: я никогда, никогда не забуду тебя, никогда, никогда не разлюблю!

– Это женщины врут из уважения к человеческой личности. Конечно, забудут. Все забывается. В этом спасение.

– Как я хотел бы разбить твое сердце, – говорит Эрик мстительно.

– Разбиваются твердые предметы. А я – вода. Я утеку отсюда и проступлю в другом месте.

– Да! – говорит он с внезапным раздражением. – Женщины – вода! Поэтому они все время плачут!..

Мы долго молча сидим в машине, заметаемой сухой, мелкой, шуршащей метелью.