Дегустаторши - [60]
Я жила в постоянном страхе, что отца заберут: молчать он никогда не умел. «За тобой следит гестапо», – предупреждал коллега, а мама вопила: «Что ты такое говоришь, что это за клевета на наше национал-социалистическое государство?» Отец не отвечал и хлопал дверью. Мог ли он, железнодорожник, что-то знать? Должно быть, не раз видел переполненные поезда, мужчин, женщин и детей, набитых в грязные скотовозки. Неужели тоже верил, что речь идет лишь о переселении евреев на Восток, как об этом писали? А Циглер? Он-то, наверное, знал о лагерях смерти, об окончательном решении еврейского вопроса.
Я попыталась нашарить ночную рубашку, потому что, оставаясь голой, особенно остро чувствовала исходившую от Альберта угрозу, – осторожно, боясь, что он заметит и рассердится. Но он, повернувшись ко мне, продолжил свой рассказ:
– Новая должность, мне сказали, не проблема: для хорошего солдата всегда отыщется что-нибудь. Я стал одним из немногих, кто не покончил с собой, а просто ушел. Желающих занять мое место было достаточно, и перевод оформили легко. Но это ничего не изменило: пусть я больше не мог приказывать своим людям, другие с успехом делали это за меня.
Я отодвинулась – очень медленно, словно он не разрешал мне двигаться, – и поднялась:
– Светает.
– Ладно, иди спать, – привычно кивнул он.
– Счастливого пути.
– Увидимся через двадцать дней.
Я не ответила. Он молил о помощи, но я сделала вид, что не поняла, потому что мысленно сразу отказала ему. Я могла заниматься любовью с Циглером, забыв о том, кто он такой, ведь в сарае были только наши обнаженные тела, наш смех и мальчишка, с которым я заключила союз, больше ничего. И никого. Я занималась любовью с Циглером точно так же, как делала бы это с пропавшим без вести мужем, который тоже убивал и солдат, и мирных жителей. И может, тоже не спал по ночам, стал импотентом или, наоборот, насиловал русских баб – «какая разница, все они азиаты, не то что мы», – ибо научился воевать и знал, что война ведется именно так.
Много лет спустя я представила, как Циглер сидит на походной койке где-то в Крыму, уперев локти в колени, уронив голову на руки. Он в раздумьях, он хочет поскорее уехать отсюда, готов даже попросить о переводе, но боится, что это может навредить карьере: если покинуть эскадрон смерти, повышений, скорее всего, больше не будет. Моральный аспект его тревожит гораздо меньше: все эти русские, евреи, цыгане – на одно лицо. Он не испытывает к ним ненависти, но и любить просто так, за принадлежность к некоему абстрактному человечеству, отказывается, а в ценность жизни, разумеется, не верит: как может быть ценным нечто непрочное, готовое в любой момент оборваться? Ценят за силу, за надежность, но жизнь слишком мимолетна. К тому же от тебя в любой момент могут потребовать, чтобы ты пожертвовал ею ради чего-то более важного, например родины – как это сделал Грегор, отправившись на фронт.
Речь не о слепой вере. Циглеру не нужна вера, он своими глазами видел «немецкое чудо», не раз слышал, как его собственные подчиненные говорят: «Если Гитлер умрет, мне тоже не жить». И если жизнь так дешево ценится, почему не отдать ее за того, кто вернет ей смысл? Даже после разгрома под Сталинградом мужчины не перестали доверять фюреру, а женщины – слать ему на день рождения подушечки-думки, расшитые орлами и свастиками… Гитлер как-то сказал, что его жизнь не закончится со смертью, а только начнется.
Циглер знает, что фюрер прав. И даже гордится тем, что он всегда на стороне тех, кто прав. Проигравших невозможно любить, как и человечество в целом. Какой прок горевать о каждой из бесконечного числа судеб, оборвавшихся за последние шесть миллионов лет? Разве с самого начала не было ясно, что жизнь любого существа на Земле рано или поздно закончится? И уж поверьте, услышав предсмертное ржание лошади, мы жалеем ее гораздо сильнее, чем незнакомого покойника, давно ставшего частью истории.
Не может быть сострадания ко всему человечеству, мы всегда оплакиваем конкретного человека – умирающего пожилого раввина, который молится, прижимая к груди руки; прекрасную еврейку, изуродованную насильниками; русскую матрешку, обхватившую ногами твои бедра, чтобы ты хоть на миг почувствовал себя в безопасности.
