Дегустаторши - [59]

Но сообщение Альберта о предстоящем отъезде меня ошарашило. Надо же, какой обидный щелчок по носу: хорошо еще, не стал рассказывать, как запрется с женой в комнате и будет строить с ней свою, отдельную от меня жизнь. Правильно – кому интересна оставшаяся где-то там любовница!

– Что мне сделать? – спросил он, продолжая поглаживать мою спину.

– Что хочешь, – ответила я, не оборачиваясь. – Но я после войны уеду обратно в Берлин. Поэтому можешь забыть меня прямо сейчас.

– Не могу!

Я рассмеялась, но это было уже не наивное хихиканье влюбленной, а желчный, каркающий смех брошенной женщины: все равно отношениям конец.

– Зачем ты так?

– Какой же ты смешной. Видишь ли, эсэсовцы свезли нас сюда против воли, мы ждем не дождемся, когда все это кончится. Но ты, эсэсовец из эсэсовцев, пошел еще дальше и затащил одну из тех, у кого нет выбора, к себе в постель.

Он убрал ладонь с моей спины, и это движение, эта потеря контакта показалась мне угрожающей: Альберт не отвечал, не одевался, не пытался заснуть, просто лежал без движения, совершенно разбитый. А я в душе все лелеяла надежду, что он снова прикоснется ко мне, обнимет, иначе мне не уснуть, не пережить этой ночи.

Изуродованная, покалеченная эпоха, отнявшая у людей даже малейшую уверенность в завтрашнем дне, разрушившая тысячи семей, уничтожившая инстинкт самосохранения! Какое право я имею говорить о любви? Особенно после того, как заявила ему, что потащила его в сарай из страха, а не из-за какой-то там духовной близости.

Казалось, мы знали друг друга всю жизнь, словно играли вместе еще детьми, лет в восемь кусали друг друга за запястья, оставляя «часы» – поблескивающие слюной полукруглые отметины зубов, словно спали в одной колыбели, считая теплое дыхание соседа единственным и неповторимым запахом мира.

Но эта близость так и не сделалась привычной, легкой, навсегда оставшись стихийным бедствием. Моя личная жизнь догорала дотла, а я лишь молча водила пальцем по его груди. Время билось в конвульсиях, растягивалось, но не двигалось вперед. В конце концов рука спустилась к животу, и Альберт закрыл глаза, всем телом рванувшись ей навстречу.

Вот уж не думала, что когда-нибудь поверю его россказням. Впрочем, он говорил о себе неохотно, многое замалчивал или упоминал вскользь, словно хотел поскорее забыть: на передовой не был – освобожден из-за шумов в сердце, но честность и преданность Германии позволили ему сделать быструю карьеру в СС. А потом он вдруг решил, что с него хватит, и попросил подыскать ему другую службу.

– Другую? А на той, первой, что ты делал? – спросила я, но тогда он не ответил. Только в ту ночь, когда я отказала ему, Альберта наконец прорвало.

– В Крыму тогда многие стрелялись.

Я встревоженно обернулась:

– Кто?

– Я же говорю: офицеры СС, вермахта – все. Психи, алкоголики, импотенты. – На его лице возникла кривая, отстраненная усмешка. – Или друг друга убивали.

– Что вы там делали?

– Знаешь, женщины попадались просто восхитительные, особенно если выстроить их рядком, совершенно голых. Раздевали всех, а одежду потом стирали и складывали в коробки для повторного использования. Фотографировали еще.

– Кого? Какие еще женщины?

Он лежал неподвижно, лицом вверх, выдавливая из себя одну-две фразы и снова замолкая.

– Под окном вечно толпились зеваки, многие с детьми, щелкали фотоаппаратами. Некоторые были так красивы, что глаз не оторвать. Мои люди не выдерживали: я сам видел, как один грохнулся на пол, с винтовкой в руках, – обморок. Другой однажды признался мне, что давно не может уснуть… Но разве не радостно исполнять свой долг?

Альберт почти кричал, а когда я зажала ему рот, не пытался освободиться. Почувствовав, что он немного успокоился, я сама убрала руку, и он продолжил, прижавшись ко мне:

– Исполнять свой долг – вот что от нас требовалось. Что тут еще скажешь? Я знал, что их насиловали, по одной и группами, хотя это было запрещено. Но даже если бы изнасиловали всех, кто станет болтать? Двойной паек: пятьдесят человек в день – тяжкий труд, даже для нас. – Альберт нахмурился.

Пятьдесят человек в день? Я была до смерти напугана.

– Как-то утром один совсем с катушек слетел: вместо того чтобы держать их на мушке, прицелился в нас и выстрелил. Мы, понятно, тоже схватились за оружие.

Наверное, я могла бы тогда услышать о массовых захоронениях, о связанных евреях, рядами лежащих на голой земле и ожидающих выстрела в затылок, о летящих им на спины комьях земли вперемешку с золой и хлоркой, чтобы не так воняло, о ложащемся прямо на трупы следующем слое евреев, которые, в свою очередь, покорно подставляют затылки… Могла бы услышать о том, как детей вздергивают за волосы и тут же расстреливают, о многокилометровых колоннах русских или евреев – «какая разница, все они азиаты, не то что мы», – которым суждено рухнуть с обрыва, получив пулю в спину, или задохнуться в газенвагене. Я могла бы узнать об этом задолго до конца войны, даже расспросить о деталях… Но смертельно перепугалась и замолчала. Я не хотела знать.

Да и кто бы хотел?

В марте 1933-го газеты объявили об открытии в Дахау лагеря на пять тысяч мест. Концентрационный, морщились люди, упоминая об этом. Впрочем, упоминать старались пореже. Парень, что вернулся оттуда, шепнула консьержка дворнику, рассказывал, будто заключенных во время порки заставляли петь «Хорста Весселя». «Потому-то лагерь и называют „концертационным“», – отшутился дворник, не переставая махать метлой. Лет через пять он бы непременно назвал эти слухи вражеской пропагандой, но в 1933-м таких слов еще не знали. Вернувшиеся