Деды и прадеды - [99]

— Не можу! Лю-у-у-ди!! Не можу! Рятуйте! Матiнко моя рiдна! Я бiлш не можу!!

Казалось, что громче смеяться и плакать уже невозможно.

Но тут же из-за хаты показался Никита, который не разбирал дороги и мощным галопом шёл напролом. Бабки Катерины не было видно. Никита подбежал к забору и попытался залезть, но сорвался, не в силах подтянуть свою тушу. Тогда он глянул безумными глазами на воющих зрителей, увидел сзади ковылявшую старушку, вид которой не оставлял ни малейших сомнений в её решимости довести дело до конца. Увидел Никита свою бабушку и с разгону врезался в забор. Хрустнули отламываемые доски, и Никита полез в проломанную дыру. Катерина помогла внуку протиснуться, напоследок хлестнув крест-накрест его по застрявшему было заду. Никитка дёрнулся и вырвался на свободу.

— Тьфу! — в сердцах плюнула старушка. — Трясця його матерi Казала ж йому!

Она оглянулась, нашла глазами мою бабушку, подошла.

— Бач, Тася, — устало, скукожившись и постарев опять на полвека, молвила она, — якби чекали на дохтура, було б шзно. В його ж заворот кишок був би. А так…

Она оглянулась на улицу. Смущённый внучок как раз вошёл в калитку, открытую трясущимися от задавленного хохота мужиками.

— Йому дуже корисно бiгати! — отрезала прабабушка Катерина. — А ну! А ну, налийте менi Ти що дивишься?! Ти теж хочеш по срацi?!

Она улыбнулась, взяла чарку и повернулась к тете Варе.

— Варечка! Рiдненка! Хай тoбi щастить! Здоровʼя тобi та твоїм дiткам!

Старая прабабка Катерина обернулась, посмотрела на гостей внимательно-внимательно. Все затихли. Её глаза, казалось, лучились.

— Боже мiй, Боже! Яка я щаслива! — она выпила чарку и бросила ее о землю, расколотив вдребезги. Она постояла с опущенной головой, словно рассматривая осколки. Потом, словно пружина, распрямилась. — Люди! Рiдненьки! Заспiваемо!

Она вытянулась в струнку, подняла голову и запела. Её надтреснутый слабенький голос сначала задребезжал, захрипел, но она топнула ногой, сжала кулачки, и вдруг её голос расцвёл и полетел над сотнями голов.

— Цвiте терен, терен цвiте,

Листя опадае,

Хто в любовi не знається,

Той горя не знає…

Родня кругом расступилась, несколько ошеломлённая красотой голоса. А она закрыла глаза, подняла подбородок так, словно трубу сделала из своего тела.

И произошло чудо.

В безлунной ночи синие, красные, зелёные, оранжевые звёзды освещали Катерину. Не видно было уже ни её глубоких морщин, ни старческой, обвисшей кожи. Ни ввалившейся груди, ни седых волос. Заскрипело зубами безжалостное время и отпустило Катерину. Люди, оцепенев, слышали, как поёт молодая девушка.

— А ну, дайте и нам! — в круг вышли бабушки Надя, Вероника и Зося.

Их глаза блестели. А бабушка Вероника улыбалась и вытирала мокрые щёки. Она плакала, как девочка. Они встали рядышком, незаметно друг для друга прижались плечами, словно одним целым стали. Да как начали выводить-выкруживать:

— Oчi мої, очi мої,

Що ви наробили?

Кого люди обминали,

Того полюбили…

Голос Терезы летел к звёздам, Соня шла вторым голосом, Вероника речитативом вела третью партию и Надя вела партию за мамой. К ним подошли топоровские дядьки Пётр и Николай — брат и двоюродный братья моего деда.

Они постояли тенями, переждали паузу. Потом Надя повела.

— Туман яром, туман долиною,

Туман яром, туман долиною…

Катерина молчала. Её бил мороз. Схватка с временем нелегко ей далась. Вероника обняла Катерину пухлыми своими руками и стала целовать в щёки, прижала голову к своей груди. Зося повела втору.

— За туманом нiчого не видно

Тiльки видно дуба зеленого…

А Петя и Коля стали тихонько погуживать-гудеть — басами стали выстраивать опору удивительному четырёхголосью. Люди стали переглядываться, шёпотом переговариваться, замахали руками, подзывая своих. То одна, то другая семья вступала в круг, подстраивалась под это басовое «ду-ду-ду» и бережно-бережно разукрашивала песню.

Где-то сзади серебряным звуком зазвенела мандолина. Бухнул, звякнул бубен и тихо стал отбивать ритм.

И полились песни — одна за другой.

Эти песни жили в полях и реках, они были в пыли и в дожде, в порывах ветра и в тяжёлой работе в поле, в скрипе телег и перезвоне колокольчиков стада на рассвете, они спускались звонами невидимого жаворонка, растворённого в синем-синем небе, песни гудели в вершинах весенних цветущих садов, укрывавших тёплую землю бело-розовым снегом обильного цветения.

Песни шелестели зерном нового урожая. Их нотами были чёрно-красные крестики вышиванок. Ритм песен задавался звоном затачиваемых кос и стуком цепов, отполированных руками молотильщиков.

Песни крыльями взмахивали над Вариной хатой. И случилось второе чудо.

Род стал одним целым. Звуки летели из одной груди. И в груди билось единое сердце.

И на всех была одна любовь…

Эпилог Последний в роду

…Снять кожу с тёплого тела несложно.

Я крепко завязал на её лодыжках тугие тройные скользящие узлы и поднял на верёвках к поперечной балке сарая. Верёвка стала поскрипывать. Это бесило. Я отпустил верёвку и тело шлепнулось бесформенной тушей на кучу угля. Солома не постелена. Мне это не надо. Я решил смазать балку солидолом из старой забытой банки. Я же знал, где стояла эта старая забытая банка. Она стояла под верстаком, слева, за ножкой. Её не смог найти мой двоюродный дед, когда воровал дедов инструмент из сарая. Я полез за верстак, достал проржавевшую снаружи жестянку, большой отвёрткой сковырнул пыльную присохшую крышку, стараясь не ссадить кожу с пальцев. В нос ударил кисловатый запах бурой вязкой смазки. Щепкой я подцепил приличный кусок, положил щепку на край банки… Нет. Не так. Я залез на верстак, потом наклонился, взял с верстака банку с солидолом, зачерпнул щепкой смазку, выпрямился на шатком верстаке, с которого уже двенадцать лет никто не смахивал пыль. Верстак заскрипел, когда я стал распрямляться. Я держал щепку с солидолом в правой руке, а левой я зацепился за перекрестье стропил, так, чтобы отклониться максимально вправо. Стоя на левой ноге и зацепившись левой рукой, я вытянулся изо всех сил вправо и быстро-быстро смазал балку. Ненужная щепка бабочкой полетела в ненужную кучу угля, на которой валялась врачиха. Она была ещё без сознания. Я спрыгнул вниз, беззвучно и ловко. Взял верёвки. И силы во мне набралось, как в десятерых, поэтому она взлетела на верёвках к самой балке одним моим усилием. В полутьме её белое тело свисало белым бесформенным мешком, медленно покачиваясь. Тёплые руки были вытянуты вниз; они казались бескостными. Всё так и казалось — жирным, чёрно-белым и бескостным. Вот тогда я быстрыми движениями начал вспарывать кожу на ногах и ждать, когда же она проснется. И когда она открыла глаза и стала набирать воздух для визга, я сел на корточки перед её белым лицом и сказал: «Помнишь, сука, как ты убила моего деда? Тебя же нашли — потом. Ты же ему сказала, что он сойдёт с ума. Что он станет растением. А у него контузия с фронта была. Просто голова болела очень. Он же к тебе пришёл за помощью, а ты? Зачем ты это сделала, злая тварь?» Она беззвучно визжала, я не слышал её визга, я ей рассказывал то, что никому не рассказывал никогда в жизни. О синем лице, которое вырвало моё сердце, о том, как медленно с белых стен стекала красная кровь, кровь впитывалась, кусочки жирного мозга и желтоватых косточек черепа отрывались от ставшего красным потолка и падали на пол, громко шлёпались. Господи, как громко! Мозг падал на крашеный суриком дощатый пол, серые кусочки студнем расплёскивались, и каждый бесконечно тихий удар выворачивал мой мозг. А я отползал от ружья, ещё дымившегося, я дёргал ногами, и каблуки моих сандалий проскальзывали в крови, я упирался спиной в забухшую дверь, ещё оглушённый грохотом выстрела. Я скользил, как червяк, скользил в крови деда. Полз настолько медленно, насколько мой воспалённый мозг быстро фотографировал всё, что я не хотел видеть — медленно качнувшееся тело, которое падало на пол клейкой тенью, взмах ещё живой руки, живущей самостоятельной жизнью, эта рука стискивалась и дрожала. Ноги медленно распрямлялись, жёлтые пальцы скрючивались, и на коричневых старых брюках проявлялось тёмное пятно. Воздух расползался передо мной, свет распадался кусками, разноцветными кусками. Время взбесилось, прыгало и застывало. Справа от меня, на печке, очень, очень медленно и красиво расцветали красные цветы впитывающейся в побелку крови, а слева я слышал эхо всех звуков — стук часов, оглушительную дробь моего сердца, воспалённое, глухое сипение воздуха, выходившего из груди деда, словно большой корабль погружался в глубокую, чёрную-чёрную воду моего безумия. Я слышал, как брызги крови тихим, теплым дождём барабанили по экрану старого телевизора и по оконным стёклам, за которыми ослепительно чернел полдень… Я рассказывал ей, как вскипала моя голова, с каким шелестящим звуком седели мои волосы, с каким пергаментным скрежетом рвалась кожа на руках десятилетнего мальчика, одним рывком выбивающего заклинившую дверь, о том, как много можно успеть в одном прыжке — завизжать, увидеть упавшее тело сзади, услышать глухие удары настенных часов, мяуканье кошки, вдохнуть запах праздничного теста и тень метнувшейся на мой визг мамы. Я рассказывал, что спасительная смола обморока окутала меня, когда я слышал крик мамы. Я был без чувств, но в сознании, я ничего не ощущал, но всё слышал и запоминал. Я полз на четвереньках, моя голова отключалась, меня не было, был лишь описавшийся от страха мальчик, который выбежал на четвереньках из веранды и бился головой в сетку-рабицу напротив, как птица в ловушке. А по ту сторону сетки, присев на корточки, сидел сосед, бывший полицай, я видел его смеющиеся глаза. Я всё рассказывал врачихе, а она беззвучно визжала. Разевала рот, будто хотела проглотить всю боль. Мою, конечно. И в её распахнутом рту блестели золотые зубы. Зубов было неестественно много. Её глотка расширялась, словно пропасть, чёрно-красная, маленький язычок трепетал в зёве и готовился лизнуть меня, противно дребезжа от ужаса. Я засмеялся. Господи, как я засмеялся…