Деды и прадеды - [94]

За столом веранды угрожающими пирамидами стояли ящики с лимонадом, на столе возвышались уложенные друг на друга ряды свежего хлеба, и два чьих-то супруга, до мозолей стирая языки в обсуждении лучшей насадки для ловли карпа, набивали мозоли, нарезая хлеб для застолья в трёхведёрные эмалированные баки. Рядом, под их охраной, радовали глаз три здоровенных бидона с молочной фермы, наполненные лучшим самогоном — на калгане, на листочках и на зверобое.

На двух столах у окон веранды работали две сборные.

Слева показывала чудеса сборная по котлетам.

Дядька Петро, уже красный от натуги, крутил мясорубку, подгоняемый острыми языками двух своих кумушек из Липовки — Зины и Зои. Зина, полная хохотушка, непрерывно разбивала свежие яйца, смешивала фарш, добавляла, перчила, солила и передавала его своей двоюродной сестре, не забывая обсуждать похождения Пети в молодости и не только в молодости. Зоя, как пулемёт, лепила красивые котлетки, панировала их и озабоченно поддакивала потоку разоблачений, лукаво поглядывая на пунцового от смущения Петра. Тот лишь покрякивал и сопел от неожиданных свидетельств о его бурной молодости, к которым внимательно прислушивалась его жена, тётя Таня Короленко. Она тоже, так сказать, посмеивалась, но Петро понимал, что теперь его супруге будет гораздо легче поднимать его на трудовые подвиги по хозяйству.

Слева показывала особый стиль сборная по голубцам, работавшая в восемь рук. Там шиковали бабушка Надя Ковальская из Зозулихи и её подружки. Они на четыре голоса что-то напевали, вспоминали слова и явно готовились к вечернему концерту, чтобы показать молодым, как на самом деле надо песни петь. Их натруженные руки, узловатые, морщинистые, с выступившими венами, порхали над столом, словно бабочки. Бабушка Зося, маленькая и сухая старушка с острым, высушенным лицом, лепила колобки, смешивая белоснежный горячий рис и фарш из парной свинины, который она периодически брала у Петра. Бабушка Вероника, лет шестидесяти, полноватая, седая, но с румяными щеками, как у пятилетней девочки, выросшей на домашней сметане, поджав губы от усердия, старалась не отставать от своей более ловкой подружки. Она явно предпочитала лучше потом пить месяц валокордин, чем уронить честь фамилии. Она тоже подпевала, непрерывно заворачивая фарш в ошпаренные кипятком капустные листья. Прабабушка Катерина из Мироновки, самая пожилая и слабенькая, сухонькая, как стебелёк бессмертника, старушка, дискантом выводила верхние партии. Её надтреснутый голос, казалось, утратил свою полноту и силу, но это была лишь иллюзия. Её соседки, боясь вспугнуть эту тень волшебства, изо всех сил старались понять и уловить те особые созвучия и ритмические переходы, которые выдавали особую школу не простого церковного хора, а уже забытую традицию храмовых праздников. Но прабабушка Катя при этом не забывала складывать голубцы в ведёрные чугуны, причём выкладывала таким особым узором, что её молодые подружки только и делали, что вытягивали шеи, стараясь подсмотреть старинные секреты. Бабушка Надя, на правах виртуозной хозяйки, готовила заправку, приправляла, солила, добавляла перец и сметану, заливая уложенные голубцы придуманным ею сметанным соусом. И смотрела на свою маму Катю, тайком стирая слезу радости и печали.

На улице, под одним из навесов, который уже соорудили собравшиеся в Дарьевку мужчины рода, работала рыбная команда. Это было настоящее священнодейство, которым руководила прабабушка Тереза. Она сортировала карпов, которых потрошила и очищала целая бригада девочек, усыпанных рыбьей чешуёй, словно снегом. Рыбная мелочь отсортировывалась на позднюю жарёху для любителей зажаренной до хруста рыбьей корочки. Средние, мерные, в три мужских ладони, карпы начинялись сухофруктами, изюмом, грецкими орехами и сушёными белыми грибами. Затем они укладывались в пузатые двухведёрные чугуны и щедро заливались свежайшей сметаной. Заполненные рыбой чугуны отправлялись прямиком на кухню, в огромную русскую печь, где им предстояло томиться до середины ночи. Самые же крупные карпы, в том числе и обидчик деда Зиновия, очень аккуратно перекладывались на соседний стол, где с них аккуратно, чулком, снимали кожу. А мясо очищалось от косточек и перемалывалось в фарш, которым предстояло эту снятую кожу наполнить.

Дальше, возле погреба, расположилась в тенистом углу колбасная команда. Этим было тяжелее всего. Уже сутки, как легли смертью храбрых два молоком поенных кабанчика. И топоровские умельцы — дядя Коля Павловский с женой Ангелиной, прабабушка Серафима из «чёрной» Липовки, её двоюродные сестрички Прасковья и Маруся — всё это время разделывали мясо, сало, перетапливали нутряной жир на смалец и вычищали и выскабливали ножами желудок, большие и тонкие кишки. В тени высокой надстройки погреба стояли два баллона с газом и две плиты, которые дядя Коля привёз из Топорова. На плитах шипел смалец, глухо бормотал чугун с гречневой кашей, а на двух доисторических чёрных чугунных сковородах, спирально скрученные, уже поджаривались домашние колбаски. Прабабушка Серафима отвечала за кровянку — специальную колбасу с начинкой из гречневой каши, крови и мелко порубленного сала и мяса. Она колдовала над большими колбасами, не забывая подгонять дядю Колю, который, ловко орудуя немецким ножом, разделывал рёбра для жаркого. Топоровские сосредоточенно обсуждали свои варианты поздравлений, спорили и сверкали друг на друга глазами.