Деды и прадеды - [36]

Несчастная Тася, опомнившись, расстроившись из-за своей мягкости и вспышки вроде бы надёжно зажатого чувства, застыдившись той искры, закляла себя, запозорила и без тётушкиных усилий. Как? Как могла, как могла она допустить в душу, как могла довериться опять, как могла дождаться, дотерпеть, как смела она сохранить вот этот вот самый проклятый огонёк? Как ей жить-то не стыдно? Как можно так предавать клятву, обет, святую мысль, столькими утрами, днями, вечерами и ночами выстраданное обещание помнить, не забывать, ни на секундочку не забывать Сашино лицо?!

Она злилась на себя — а Сашу не могла вспомнить. Это её ужасало. Тася старалась вспомнить родные черточки Сашиного лица, но не могла. Это было так отвратительно! Она помнила умом, знала ведь, вспоминала — глаза вот такие, карие, волосы такие вот, кудрявые, губы, вот они, помнить бы надо — чёткие, смешливые. Всё вспоминала по отдельности, но вместе, все родные чёрточки — расплывались, ускользали, не складывались воедино. Это было кошмарно. Как она ни старалась, мозаика насильных воспоминаний рассыпалась перед одним простым лучом синих глаз, который в самый ненужный момент загорался в памяти.

Да ещё этот отчаянный чёрт повадился каждый день перехватывать её — утром или вечером, просто напасть какая-то. Появлялся бесшумно, уж как она ни старалась, как ни ловчила, как ни оглядывалась-высматривала — ничего не могла поделать. Появлялся как из-под земли, улыбался весело, молча шёл рядом, катил свой велосипед, чудил, приносил цветы, яблоки, проходил сквозь запертые двери, ничто его сдержать не могло.

Запертые двери? А что вас удивляет? Ой, люди-люди, да как могли все хитроумные Терентьевы запоры и замки задержать командира полковой разведки двадцати трёх лет от роду? Конечно, чудил, не без этого.

Долго Терентий досадовал и удивлялся, как однажды из-за закрытой дубовой двери, да с замком мощным, пропал чугунок жареных белых грибов. Не знал он тогда, что жареные грибы были для Васи любимейшим лакомством. И вот грибы, столь заботливо тушенные в чугунке, пропали. Замок на месте. Стёкла на месте. Чугунок пустой, обеда нет. А всё было просто — Вася караулил Тасю у Терентьева дома, никого не застал, в окно увидел чугунок с грибами… Вынул пальцами намертво заколоченную в дубовый брус замочную петлю, потом на место вогнал. Голыми руками. Такие дела…

Но отвлеклись мы, пожалуй, не будем о шалостях. Вернёмся к чудесам, которые последовали вскоре.

Как ни старался Вася, что бы он ни делал, сердце Таси закрывалось все плотнее. Знал он, знал же, видел по глазам, что всё наоборот, что горят её глаза, но не понимал, почему любимая девочка так замирает при встречах, будто саму себя боится.

Пойти просто так посвататься?

Что ж, уговорил Вася кумовьёв, и послали Добровские парламентёров к Завальским. Но топоровское посольство не дошло даже до самих хозяев — ещё на подходах к улице, где жили Завальские, парадно нарядных топоровских кумовьёв, конечно же совершенно случайно, перехватил авангард Тасиных тётушек. Слово за слово, здрасте-и-вам-того-же, короче, объяснили тётушки, что надо свои мечты соразмерять со своими возможностями, «где вы, и где мы, не ждите гарбуза, не про вас наше сокровище». Васины кумовья проглотили пилюлю, по возвращении рассказали про неудачу. Большой топоровский семейный совет решил, что была нанесена жестокая обида.

Конечно, Васе на ту обиду было наплевать, но теперь уже топоровские кумушки всё накрепко запомнили. Васе наговорили кучу всяческих многословных, со шпильками, советов и решительных запретов. Казалось, о сватовстве можно было забыть навсегда.

Что-то надо было делать со всем этим безумием.

Решил тогда Вася посоветоваться с братьями. Это был сильный ход.

В ход дура-дурой пошла «тяжёлая артиллерия».

* * *

Одним прекрасным воскресным утром Терентия разбудил подозрительный шум на улице. Он выглянул в оконце навстречу брызгам солнечных лучей, отбрасывавших синие тени, озадаченно посмотрел на растущую толпу возле ворот. Люди стояли группками, перешёптывались, смеялись, деловито обсуждали что-то, почёсывая затылки. Кумушки-соседки с удобством устраивались с кулёчками семечек на противоположной стороне улицы и с наслаждением сплетничали. Но самое неприятное и непонятное было в том, что все соседушки смотрели на его хату и что-то показывали друг другу. И смеялись пуще прежнего.

Терентий озадачился.

Он быстро оделся, зачерпнул кружку воды из ведра, выпил, кося глазом в окно. Торжевцы прибывали — бежали со всех ног, покрикивали, звали соседей. Это было нехорошо. Он надел кепку, подтянул ремень, проверил, всё ли застёгнуто, нет ли изъянов в его одежде — чёрт его знает, на всякий случай. Толкнул дверь веранды и вышел во двор.

Толпа замерла, как при появлении главного героя на сцене. Не хватало только театральных аплодисментов. Смиловались, заразы. Тщательно сдерживаемое хихиканье, словно стадо пьяных ежей, похрюкивая, бегало по толпе.

Терентий спустился с крыльца, сделал несколько шагов навстречу сельчанам, поднял руку к козырьку, поздоровался.

— Доброго утра!

— Здравстуй, хозяин! — раздалась дрожащая смехом разноголосица. Сзади, за спинами передних, послышалось совсем уж неприличное поскуливание. Скуливший хохмач получил под ребра, издохнулся и сдержался.