Деды и прадеды - [30]

Какая-то особенная часть — все в чёрной форме, все в черепах. Были те немцы непонятные — подтянутые, ходили компаниями, были одеты как с иголочки, сапоги начищенные, всё у них блестело и сверкало, всё было, как на парад. Отличала их всех особенная расслабленность вперемешку с нервической взвинченностью.

Будто липкая тень легла на Топоров.

Связистов, ставших уже «местными», эсэсовцы шугали, как шелудивых кошек. Гоняли полицаев-бедолаг трое суток. Местный народ вообще не видели и не трогали.

А потом, утром четвёртого дня, собрались; по случайному приказу, спокойно, чётко и быстро разорвали танками двух сестричек Петриченко — и ушли из Топорова.

Люди остались жить.

Свои и немцы.

Так и шёл этот страшный первый год войны.

Добровские собирали раны на фронтах, Гавриловские выслуживались в полиции.

Добровские, как и другие окруженцы, упорно не хотели погибать, поэтому правдами и неправдами выбирались в Топоров, приползали раненые и почти убитые, бежали из очередных котлов и лагерей-времянок, приходили, тайком отлёживались в домашних ухоронах, потом исчезали в направлении фронта, все дальше откатывавшегося на восход солнца.

И можно, и нужно было дождаться, пока стар и млад Добровских останется беззащитен, и можно, и нужно было передушить всех, как Зинченков, немецкими руками или своими руками, однако, к досаде Гавриловских, то один, то другой из множества братьев и двоюродных братьев Добровских очень не вовремя оказывался в Топорове. А это уже было опасно.

Глухие слухи о странных событиях пошли по Топорову.

* * *

Однажды, кромешной февральской ночью, у Бульбашенка было людно — молодёжь собралась на посиделки. Было это возможно, немцы по ночам не бродили, больше отсиживались по хатам, оставшимся от угнанных в рейх.

Едва слышно играла гитара. Блестели глаза.

Были тут медсестрички известного всей округе доктора Грушевского — девчата из Торжевки, Зозулихи, Липовки. Чуть ярче лампады светила под потолком «пятилинейка». На столе было богато — соленья, сало, картошка, в графинчике листочками золотился самогон на веточках. Девчата отмечали удачную операцию, которую так лихо сделал их удивительный доктор.

Тихонько заскулил Карлик.

— Кто-то свой, — старый Бульбашенко поднял занавеску. — Не лает, хвостом вертит.

Он накинул тулупчик от мороза, пошел к двери, на всякий случай показал губами: «Тихо!»

Девчата замерли, только побледнели.

Тихий, торопливый разговор, потом сдерживаемая возня, потом дверь распахнулась, фукнуло холодом, и в комнату ввалился Бульбашенко, обнимая и целуя первого вошедшего.

— Тихо, дядя Николай, тихо! — первый вошедший оглянулся по комнате и неожиданно белозубо улыбнулся. — А я всё спрашивал у Пети, где ж самые красивые девушки. А он, жук, все говорил, что не топоровские, что, мол, у Бульбашенка самые красивые девушки из Торжевки сидят!

За спиной парня виднелось совершенно счастливое лицо Пети Добровского, известного кавалера и дебошира. (Петя-моряк только-только бежал из норвежского концлагеря.) Его медсестры уже знали. А первый-то кто?

— Вася, ты, это, Васенька… Вась, проходи, — суетился в это время Бульбашенко, — Вася, я ж такое слышал, Вася, ай, Вася! — захлебнулся он в полном восторге.

— Да ладно, ладно, дядя Коля! — пробасил Вася. — Разрешите, девушки, представиться.

Он криво, через силу, распрямился, сунул палку в руки Николаю и молодцевато отдал честь.

— Лейтенант Добровский, Черноморский флот, — лукаво улыбнулся. — Временно здесь бросил якорь, пока опять винты не зашумят.

В ответ последовало напряжённое молчание, только пять пар строгих карих глаз смотрели на него со всей невозможной серьёзностью. Катя, Лора и Тереза уже и были готовы улыбнуться, очень уж какой-то располагающей была улыбка лейтенанта. Но они-то были местные, знали Добровских с голопузов. А Соня Павловская и Тася Завальская были пришлыми, вернее, беглыми. Лихая война выгнала их из Торжевки, заставила искать убежища в дальнем, стоявшем на отшибе Топорове.

Смотрела Тася на лейтенанта, смотрела и не понимала, каким образом, какой дуростью или наглостью ведомый, как этот лейтенант очутился здесь — здесь, где немцы на каждом шагу. На дезертира не был похож своей весёлостью и пружинистостью, только был весь какой-то удивительно угловатый, тёмный и непонятный. И чего было столько возни вокруг него? Тоже придумали, будто что-то особенное, да ничего особенного-то и не было видно — одни волосы рыжеватые да наглые глаза. Вот ведь как смотрит.

А лейтенант тем временем уже сел, вернее, мешком плюхнулся напротив. Петя попытался поддерживать Васю за локоть, но, получив незаметнейший тычок в ребро, побледнел и лишь смотрел на брата виноватыми и влюблёнными глазами.

Бульбашенко всё ахал, всё расспрашивал про Одессу, про Керчь, про родню из Мариуполя, о всяких старинных довоенных делах, потом притащил мандолину, дал Пете, сам взял гитару. И на два лада повели, пошли звенеть струнами — тихо-тихо за душу брали.

Топоровские девчата пококетничали было, пошутили, попытались позаигрывать с лейтенантом Васей, да и бросили бесполезную затею, стали над Петей подшучивать. А Вася, поддерживая разговор с Бульбашенко, старался незаметней бросать взгляды на Тасю. Но никак у него не получалось. Глаза всё время останавливались, не хотели прыгать дальше, не слушались.