Дед умер молодым - [31]

Да что там — разве в чинах дело? Хорошо знал Савва, что супругу своему, первому в империи мануфактур-советнику, Мария Федоровна не только не уступала в деловых качествах, но кое в чем и превзошла его.

«В чем же именно?» — не раз задумывался сын. В хозяйской сметке? Нет, пожалуй, не в этом. Маменьку и раньше, когда моложе да бодрей она была, не видел сын в фабричных цехах. Не вмешивалась она в дела трудовые. А вот в умении распознавать людские характеры и благодаря этому властно распоряжаться людьми — тут она была всегда, как говорится, на коне. Знала и в лицо, и по именам-прозвищам едва ли не всех орехово-зуевских бабок и дедов. Всегда была готова и ласковое слово молвить, и подарочек, хоть самый грошовый, пожаловать. Вот и почитали ее иные ореховцы — деды да бабки — своей благодетельницей, именем Марии Федоровны богадельню нарекли. За обедней в церкви во здравие рабы божией Марии просфоры освящали.

Не сомневался молодой хозяин, что хотелось бы старой хозяйке держать в ежовых рукавицах весь фабричный люд, как заведено было еще в патриархальные времена грозным свекром Саввой Васильевичем и продолжалось при Тимофее Саввиче.

Но теперь уж все по-другому. Недовольна старуха тем, что молодой хозяин как-то очень уж доступен стал для рабочих: фабричных старост, о которых раньше и слуху не было, в кабинете у себя принимает. А ежели кто по холопской привычке в ноги поклонится — такого директор и на диван усадит.

Докладывал Марии Федоровне о таких случаях все тот же верный ее осведомитель Сергей Назаров. И комментировал:

— Так-то, бесценная бабушка... Скоро, думаю, будет Савва Тимофеич друзей своих из фабры вместе с пайщиками на правление приглашать. Поглядели бы вы, бабушка, как привечает директор-распорядитель Алешку Барышникова, недавно избранного в число старост. А он, Алешка-то, в Сибири ссылку отбывал целых три года...

Такой примерно разговор Назарова с «главной хозяйкой» Савва Тимофеевич представлял себе очень живо. И тут же вспоминал не только Алексея Барышникова, вновь принятого на фабрику после ссылки, но и младшего брата его Володю, смышленого паренька, переведенного недавно из рассыльных в конторщики. В облике Алексея — сутуловатого, всегда чем-то озабоченного — сказывалась и многолетняя привычка к тяжелому физическому труду, и настороженность человека, всегда опасающегося начальства. А Володя — бравый молодец, и смотрит ясным соколом, и мало того что грамотен, почерк себе выработал отличный. Такому в конторе работать сам бог велит.

Обоих братьев Барышниковых нечего и сравнивать с отцом их Архипом Ивановичем. Алексей и Владимир — потомственные ореховцы, а на родителе их стойко держится отпечаток деревни, темной, дремучей. Глядишь на представителей двух поколений одной семьи — и порой кажется, что к разным человеческим типам они принадлежат...

Вспоминая Барышниковых и другие рабочие семьи, Савва Тимофеевич обращался с немым укором к Марии Федоровне: «Как хотите, маменька, но фабричный народ, который вы презрительно именуете «фаброй», нынче совсем не тот, что был вчера. И нам, промышленникам, надо С этим считаться. Не к дворянам в Санкт-Петербурге подлаживаться, не в родню к «белой кости» набиваться, а в мужике — человека видеть. Тем более что сами мы менее века назад были крепостными.

Надо нам, Морозовым, помнить, что только Тимофей, самый младший из сыновей Саввы Васильевича, родился свободным человеком. И еще гордиться можно тем, что хватило у Тимофея Саввича ума в дворяне не лезть. Отказался русский промышленник Морозов украшать баронским титулом свою фамилию в отличие от фабриканта-немца Кнопа и банкира-еврея Гинзбурга...

Словом, что и говорить: не глуп был покойный родитель. А вот не сумел понять, что нельзя больше помыкать фабричным народом».

Такие мысли назойливо одолевали Савву Тимофеевича, когда, отшагав добрую половину Бульварного кольца, он, притомившись, присел на лавочку на Страстной площади под сенью бронзового Пушкина.

«Как понять великого поэта? С одной стороны, эта самая «народная тропа», которой не дано зарасти, а с другой — «поэт, не дорожи любовию народной». И как это дальше?.. Забыл... Выходит, различал Александр Сергеевич, где народ в истинном смысле и где «чернь». Та самая чернь, от которой нарождаются «черные сотни».

И еще Морозов задал себе такой вопрос: «Ну, а ты, московский барин, ты-то и впрямь хочешь служить народу? Или все твое пожертвования революционерам не более как Желание купить себе этакую «индульгенцию», отпущение грехов? — И тут же ответил: — Скорее всего, почтенный, не хочешь ты ничего терять в установившемся своем буржуазном благополучии. И вряд ли отважишься теперь, в солидном своем возрасте, выйти на баррикады с бомбой и револьвером... Хотя в поисках самопонимания читал и «Коммунистический манифест», подчеркнув слова: «...Когда классовая борьба приближается к развязке, процесс разложения внутри господствующего класса, внутри всего старого общества принимает такой бурный, такой резкий характер, что небольшая часть господствующего класса примыкает к тому классу, которому принадлежит будущее. Вот почему как прежде часть дворянства переходила к буржуазии, так теперь часть буржуазии переходит к пролетариату. Именно часть буржуа-идеологов, которые возвысились до понимания исторического движения».