Дебри - [22]

— Хотелось бы надеяться, что именно так я и поступлю, — сказал Адам.

Моис усмехнулся и принялся тихонько насвистывать веселый, беспечный мотивчик.

Адам поглядел через простор зеленого луга в сторону леса, где царил покой тенистой прохлады. Потом сказал, обернувшись:

— Так как вы хотите чтобы я вас называл?

— Зови меня просто Толбат, — сказал возница. — Выговорить-то сможешь, а?

— Да, Толбат. А вы знаете, как меня зовут?

— Тоже, небось, что-нибудь вроде Блям-стина.

— Да, Розенцвейг, — сказал Адам. — Но у меня есть ещё одно имя.

— Угу, — сказал возница. — Только я забыл его. Слышал, да забыл.

— Адам, — сказал Адам.

— Угу.

— Знаете, что означает имя Адам?

— Не-а.

— Просто человек, — сказал Адам. — Это на иврите — языке евреев.

— Угу.

— Но это не обычное для еврея имя. Отец назвал меня Адамом, потому что любил людей и хотел, чтобы люди научились быть людьми. Он за это сражался и страдал. Он дал мне это имя, чтобы, осознавая свое братство с людьми, я попытался быть человеком, — он помолчал. — Понимаете, что я хочу сказать? тихо спросил он.

Негр не ответил.

Адам ждал.

— Будете называть меня Адамом? — спросил он потом. Подождал и добавил: — Чтобы помочь мне стать достойным моего имени.

Возница покосился на него, оглядел сверху донизу. Его настороженный, оценивающий взгляд вдруг стал озорным.

— Не-а, — сказал он. — Не-а. Пожалуй, я буду тебя звать Кривулей.

— Кривуля?

— Ну да, — возница помолчал, потом усмехнулся. — Да, — сказал он. — За твою кривую ногу.

Так и называл его с тех пор Моис Толбат — Кривуля.

Теперь, спустя десять дней, в жаркий пенсильванский полдень, Адам, размышляя о странности дороги, белеющей впереди, о завораживающей странности зеленых лугов и холмов, о странности человека, сидящего рядом с ним, вдруг задумался о другой странности, самой непостижимой из всех: что он больше не Адам Розенцвейг. Он Кривуля. Кривуля для Моиса Толбата. Кривуля для Джедина Хоксворта. И, без сомнения, Кривуля для всех, с кем он столкнется в этой стране.

Он окинул взглядом лежащую перед ним землю. Она плавно вздымалась и опускалась неспешными волнами, как лениво потягивающееся в истоме тело, и белая дорога вилась по ней, послушно следуя подъемам и спадам. Белый парусиновый верх фургона Джедина Хоксворта только что скрылся за ближним холмом, и теперь с той стороны, снизу, всходил высокий, прожаренный солнцем горб телеги с сеном. Телегу ещё не было видно за пригорком, только пышная золотисто-зеленая громада бесконечно медленно, тяжеловесно вползала в поле зрения Адама. Словно сам холм, выгоревший на солнце холм, сошел с места и двинулся ему навстречу, повинуясь величавой, зрелой магии этой земли.

Затем, не подвластные вечности этой дороги, белые буйволы взошли на вершину, вынырнула телега. Шли буйволы, белые на белой дороге, белая пыль сонно клубилась вокруг колен, пыль, потревоженная их странным, как будто мучительным и неумелым шагом, крупные складки лишней плоти и шкуры под шеями болтались из стороны в сторону. Вблизи глаза их казались почти закрытыми. Повозки поравнялись, потом разошлись.

Когда они сами поднялись на взгорок, Адам увидел луг, отлого бегущий вниз. Около дороги стояли коровы и смотрели без любопытства. За лугом вздымался зеленый холм, роща под ним плыла в пурпурной тени. Солнце клонилось к закату, и свет по долине скользил золотым потоком.

Адам взглянул направо. Здесь лес подступал к дороге вплотную. Из леса выскакивал ручей и бежал рядом с дорогой, лепеча и сверкая под тенью листвы. Листья деревьев по правую руку были слегка припудрены белой пылью. В горячем, недвижном воздухе листья были как веки, готовые сомкнуться. А белая пыль на них — сонный порошок, которого насыпали не жалея. Но ночь ночь никогда не наступит. Время замерло, и жизни вечно теперь дрейфовать в объятьях глубинного сна, сна наяву.

В эту минуту Адам подумал: Мне почти тридцать лет, а я ещё не спал с женщиной.

И с этой мыслью его охватило болезненное желание. Сияние солнца, ослепительный блеск белизны, вероломное бесстыдство зеленой земли и пурпурной тени вскружили ему голову.

Он закрыл глаза и подумал, что если бы он остался в доме Аарона Блауштайна, он бы разбогател, а когда ты богат, тебе все дозволено, ты можешь лежать в мягкой постели в роскошной комнате, пока полуденный летний свет сочится сквозь щели в шторе, и золотые пылинки танцуют в луче, а ты протягиваешь руку и кладешь её на белую вздымающуюся грудь, и больше ничто, ничто не имеет значения.

Нет, имеет, все же смог он сказать себе, когда утихла боль утраты. Он съежился на сиденье пристыженный, как будто сидящий рядом негр видел все его потаенные мысли. И подумал: Я такой, какой есть. Я должен сделать то, что мне надлежит сделать. Господи, помоги.

Глава 7

Джедин Хоксворт был молчуном. Если с ним заговаривали, он медленно наводил на собеседника налитые кровью глаза, как будто взгляд его совершенно случайно забрел в эту сторону, и останавливался на лице говорящего с отрешенностью неузнавания. Произнесенные слова угасали и таяли в воздухе. Само существование собеседника ставилось под сомнение.