Дебри - [16]

Он помолчал, пока в душе не улеглось волнение.

— Вот в чем дело, — повторил он. — Вот почему они так теперь запутались, бедняги. Они начали эту войну, потому что не знали жизни. Не понимали, что движет миром. Потому-то их и ждет поражение...

— Да, да! — воскликнул Адам. — Их ждет поражение, — он опустил взгляд и заметил, как от внезапного волнения задрожала его рука, державшая чашку с кофе. Он придержал чашку второй рукой, чтобы не звенела о блюдце.

— Да! — эхом откликнулся Аарон Блауштайн. — Их погонят до самого моря и столкнут! Их прикончат! Они заплатят, они...

Адам поднял глаза и увидел, как вдруг побелело, исказилось лицо старика, дрогнули ноздри, сверкнули темные глаза. И в ту же секунду старик вновь обрел душевное равновесие. Как будто крепкая рука на мгновение с силой сдавила губку, выжала из неё весь запас гнева и слез и отпустила, уже сухую и легкую, позволив принять прежнюю форму.

Адам услышал его сухое, прерывистое дыхание. Затем увидел улыбку, печальную улыбку, вспыхнувшую на миг и погасшую.

— Трудно помнить.

— Что помнить? — спросил Адам, ибо старик не спешил продолжать свою мысль.

— То, из чего состоит каждое мгновение нашей жизни, — сказал Аарон Блауштайн и неуверенно пожал плечами. — Есть вещи, которые каждый должен стараться запомнить. Знаешь, что труднее всего запомнить?

— Нет, — сказал Адам.

— Что ж, я скажу тебе, сынок. Труднее всего запомнить, что другие люди — тоже люди.

Он нагнулся поставить чашку.

— Но это, — сказал он, — единственный способ самому стать человеком. Вообще стать хоть чем-то.

Старик обвел взглядом комнату, огромное позолоченное зеркало над камином с защитным экраном, хрустальную люстру, маленькие газовые рожки которой излучали мерцающий свет, темно-красный ковер, мебель из древесины тропических пород, стол красного дерева, большого бронзового Персея, задумчиво держащего в руке голову Медузы Горгоны.

— Смотри, — проговорил он. — Я богат. Не настолько, конечно, как Огест Бельмонт[13]. И я не сефард[14]. И нет у меня жены-нееврейки — да, дочери великого коммодора Перри[15].

Он замолчал. На мгновение ушел глубоко в себя, потом сказал:

— Вообще никакой жены нет.

Снова помолчал, потом выпрямился и поглядел прямо на Адама.

— Но я богат, — сказал он. — Да, и прихожу иногда в эту комнату по ночам, когда давно уже спят все три ирландские служанки, и английский дворецкий, и чернокожий повар, и чернокожий поваренок, и кучер, и я остаюсь один, и хожу по этой комнате, и трогаю вещи...

Замолчав, он протянул руку и нерешительно коснулся статуэтки из севрского фарфора на каминной полке.

— Мне приходится дотрагиваться до предметов, чтобы убедиться в том, что они реальны. Что я реален. Закрываю глаза и думаю: Я ли это? Потом думаю: Нет, я бедный еврей, живу в Баварии. Мне приходится делать усилие, чтобы вспомнить, как это со мной произошло. Я богат, владею землей, домами, банками, железными дорогами, но, ты знаешь, я до сих пор держу магазинчик, где продаю предметы первой необходимости, консервы, одежду и всякие мелочи, — он помолчал. — Правда, теперь это оптовая торговля — и я иду туда каждый день и напяливаю замызганный черный шерстяной сюртук и слоняюсь среди приказчиков, как бедный старый еврей в своей лавчонке на Бакстер Стрит. Да, — сказал он, — каждый день я неизменно прихожу туда и надеваю свой замызганный сюртук.

Он замолчал, и Адам снова услышал его дыхание.

— Я больше не молюсь, — сказал старик. — Но когда я иду туда и надеваю старый сюртук, который проносил столько лет, это, в своем роде, и есть молитва.

Беглая улыбка коснулась его губ, он пожал плечами.

— Но объяснить этого я не могу.

Тут до них донеслись далекие раскаты. Адам вопросительно взглянул на хозяина. Аарон Блауштайн покачал головой.

— Гром, обычный гром. К дождю. Но канонада была — вчера. И нынче утром — на Второй авеню.

Адам резко поднялся с кресла.

— Я её слышал, — воскликнул он. — Вчера, вчера вечером. Я думал, идет бой с мятежниками...

— Нет, — сказал Аарон Блауштайн. — Это подошли войска. И нацелили пушку прямо в толпу, и начали стрелять. Они стреляли крупной и мелкой картечью с восьми шагов. Теперь, — добавил он, — каждому в городе известно, что картечь практически полностью очищает улицу на расстояние двух кварталов, считая от жерла. Войска сработали чисто.

— Войска? — переспросил Адам.

— Да, и свежее пополнение из Геттисберга. Там они убивали мятежников.

— А здесь?

— Здесь, — сказал Аарон Блауштайн, — они убивают тех, кто не хочет убивать мятежников, — и, поглядев на удивленное, встревоженное лицо Адама, добавил: — Прости меня. Разумеется, ирония здесь неуместна. Но когда перестаешь поклоняться Богу, единственное, на что ты можешь положиться это История. Наверное, я поклоняюсь Истории, раз уж человек так устроен, что непременно должен чему-то поклоняться. И наверное, я недостаточно мудр, если позволяю себе отпускать шутки по поводу Истории.

— Я хочу знать, — сказал Адам.

— Что знать?

— Хочу знать, почему они не хотят убивать мятежников.

— Я неточно сформулировал, — сказал Аарон Блауштайн. — Нужно было сказать — людей, которые не хотят, чтобы их убивали мятежники. Но те, кого сейчас убивают войска, обучались убивать мятежников, — он пристально посмотрел на Адама. — Прошу прощения. Я цепляюсь за эту тему, как будто болячку расчесываю. Все очень просто: вышел новый закон о воинской повинности, и народ взбунтовался, поскольку не желает идти в армию. Поэтому они разгромили призывные пункты, убили всех чернокожих, каких смогли найти, сожгли сиротский приют для цветных и прикончили бы самих сирот, если бы, по счастью, не переключились на солдат и полицейских, не начали грабить и жечь город. Но...