Даже не ошибка - [4]
Шли дни, у мальчика-дикаря не объявлялись ни родители, ни другие родственники. Питер оставался один в мире — фактически в своем мире, поскольку он не говорил и даже не встречался ни с кем взглядом. Резвиться по полям было его самым большим удовольствием.
Кто-то меня слегка трясет.
— Они здесь. Они здесь. Уже здесь.
— Что?..
Время — 8:30, полтора часа до начала моей «смены»; ночью я писал до трех часов.
— Они там, около дома, — настойчиво продолжает Дженнифер. — Мне нужно, чтобы ты подержал Моргана, пока я приготовлю им место.
Протираю глаза, натягиваю брюки и спускаюсь, слегка пошатываясь, в гостиную. В нашем новом доме — в скрипучем старинном доме Викторианской эпохи — как-то неестественно холодно. Это грузчики привезли пианино, они держат входную дверь открытой, подложив под нее мягкую подстилку: готовятся втащить в дом столетнее пианино, которое мы получили в наследство от бабушки Дженнифер. Больше года, после нашего переезда из Сан-Франциско в сельскую местность Уэльса, оно хранилось в доме одного нашего друга, и вот теперь наконец возвращается к нам здесь, в Орегоне.
На другом конце комнаты стоит Морган, еще в пижаме, не обращая никакого внимания на грузчиков. Он стоит на низеньком стульчике, придвинутом к столу, и напряженно постукивает клавишами своего «Макинтоша».
— Морган, погляди-ка! Наше пианино. У нас теперь снова будет пианино.
Ребенок не поднимает головы, но видно, что он признает мое присутствие рядом, наклонившись ко мне. Я слегка взъерошиваю его светлые волосы, целую в голову; он чуть улыбается и наклоняется ко мне сильнее, покуда не оказывается лежащим на мне всем своим весом. Но и тут он не отрывает взгляда, по-прежнему погруженный в арифметическую программу.
— Че-ты-ле, — сообщает он. — Пять!
В дверь входят трое крепких грузчиков и кивают в знак приветствия.
— Славный малыш, — говорит один из них.
— Да-да.
— К этой стене поставить? — спрашивает другой у Дженнифер.
Она как раз убирает большие холсты, чтобы освободить дорогу:
— Да, сюда — в самый раз.
Израненные доски пола тихо постанывают: пианино втискивается через входную дверь, взгромождается на огромную тележку — тяжеленное и опасно свисающее с ее края.
Вдруг Морган срывается со стула и бежит к инструменту; я перехватываю ребенка, и он извивается у меня в руках.
— Подожди, Морган. Минуточку. Пока туда опасно подходить, дяди еще его везут.
Мужчины медленно снимают пианино с тележки; когда правый край с легким стуком касается земли, струны словно издают призрачный вздох. Я опускаю Моргана на пол, и он сразу же подбирается к инструменту. Плинк-плинк-бру-у-у-м: его кулаки безумно молотят по клавиатуре вверх-вниз, он вытягивает руки во всю длину, охватывая три октавы, и стучит по белым клавишам. Комнату наполняет до-мажорный грохот.
Морган останавливается:
— Йа! Йаа! Йа-а-а-аяй!
Затем он стучит кулаками в область солнечного сплетения, усиленно дыша и тряся головой, а следующие пять минут снова выбивает из клавиатуры все возможное. Пока Дженнифер выписывает грузчикам чек, они без всякого стеснения смотрят на это представление.
— Да, нет, эй-би-си-ди-эф![2] Дзинь-дзинь! — вопит Морган и молотит кулаками по клавишам.
На мгновение он останавливается и поворачивает голову назад, с блаженной улыбкой, не обращенной ни к кому конкретно. Струны, резонируя, гудят еще секунду.
— А-а-ай-е! — начинается вновь.
Грузчики собирают свои подстилки и выходят из дома под продолжающийся грохот. Мы с Дженнифер смотрим друг на друга, потом — на нашего ребенка, атакующего фортепиано.
— Ну что, — она старается перекричать какофонию, — пойдешь дальше спать?
Грохотание пианино внизу продолжается, а мои пальцы двигаются по старой карте. Вот он, Ганновер.
Тогда, в 1725 году, в тех краях было две знаменитости. Первая — это Питер, маленький дикарь с задубелой кожей, который оставался непонятным никому во всей Германии. Другой знаменитостью был выборщик от Ганновера — бледный маленький человек благородного происхождения, о котором никто из его подданных также не имел точного представления. В 1714 году выборщик взвалил на себя такую ношу, которую, вероятно, не хотелось бы тащить никому из здравомыслящих ганноверцев: он стал Георгом Первым, носителем Британской короны. Георг был, несомненно, не худшим из королей, когда-либо правивших Британией, но при этом самым подневольным. За десять лет, проведенных на троне, этот вынужденный монарх так и не удосужился выучить язык унаследованных им дождливых островов; когда ему надоедало проводить время с научными редкостями или со своими возлюбленными, он уезжал из сырого Лондона в родные края на долгие каникулы. Вот так и вышло, что однажды ноябрьским вечером 1725 года король отобедал в Ганновере с другой знаменитостью тех мест — бессловесным мальчиком, не имевшем в целом мире ни одного друга.
Питера ввели в столовую, когда король ожидал вечернюю трапезу. Наверное, Питер был единственным человеком в комнате, нимало не озабоченным присутствием в ней Его Величества. Счастливый мальчик занимался в многолюдной комнате своим любимым делом: он карабкался по людям, как можно было бы карабкаться по стенам, в беззаботности своей не обращая никакого внимания на то неудобство, которое он им доставляет, наступая на колени и плечи.
