ДАзайнеры - [18]

Словом, материальные проблемы не слишком отягощали жизнь этого тридцатипятилетнего холостяка. Он не чувствовал себя одиноким, поскольку всегда был в окружении студентов или соседей. От семейных отношений он устал и не слишком торопился заводить их снова. Иногда его терзала необъяснимая тоска по прошлой жизни, где все было комфортно и устроено. Там, в воспоминаниях, он был известен и востребован, все его проекты с легкостью воплощались в жизнь. Но он хорошо помнил, как что-то мучило его там и не давало покоя, как задыхался он от нехватки бытийственного кислорода. Ему казалось, что где-то здесь, в Москве, жизнь кипит и несется вперед, а он завяз там – в бездвижном болоте. И несмотря на то, что здесь обнаружилась все та же серая повседневность, Кочубей вдохнул ее полной грудью и ощутил ее вкус с удовольствием. Правда, после учебы приятели как-то быстро растерялись, и большой город дал о себе знать – никому до него не стало дела. Он потерялся, растворился в столице как тысячи других приезжающих сюда ежедневно провинциалов. Но даже это не смутило его. Он вдруг понял, что вовсе не хотел покорять этот безумный мегополис, а желал лишь подарить нежность любимому городу, странным образом на генетическом уровне переданную ему предками. И она, старая добрая Москва, его тайная мечта и ностальгия, отвечала тем же. Она пригрела его на своей груди, приласкала и даже убаюкала, укрыв теплым несуетливым одеялом богемы, защищая от грубых сквозняков действительности. Он вроде бы успокоился и зажил размеренной, в меру публичной и в меру творческой жизнью, вынашивая грандиозные планы по переустройству человеческого сознания: все же осталось в нем это, свойственное приезжим, тайное желание «шапкозакидательства».

Потому-то приглашение произвести экспертизу в Союзе Художников показалось Кочубею крайне лестным, потому-то его нисколько не удивили те странные обстоятельства, при которых это приглашение было получено. Он вовсе об этом не задумывался, для него был важен сам факт признания: позвали не ведов каких-нибудь именитых, а его. Но он и не предполагал, что речь пойдет вовсе не об искусстве.

В приподнятом настроении в полдень он вышел из дому и, дойдя до Сретенского бульвара, свернул в переулок с высокими барочными зданиями, оккупированный французами, и зашагал в сторону Мясницкой. Для поздней осени было необычайно сухо и солнечно. Бодрым шагом дошел он до Армянского переулка, оглядывая окрестные здания, а там было рукой подать до Старосадского. Адрес пришлось искать недолго, он почти сразу же увидел вывеску над лестницей, уходящей в подвал. Кочубей немедля спустился вниз и оказался в тускло освещенном коридоре, довольно широком, тонущем в темноте далеко в обе стороны. Над головой нависали толстые трубы теплосети, в общем, помещение мало походило на офис, скорее напоминало старую больницу. Кочубей остановился в нерешительности, не зная куда повернуть. Одна из дверей вдруг заскрипела, и на пороге показался симпатичный смуглый мужчина в светлых льняных брюках. Он жестом пригласил Кочубея проследовать за ним.

Они вошли в крохотную подсобку, оклеенную старыми газетами, где помещался один только письменный стол и два стула. Прежде чем сесть, мужчина протянул Кочубею руку и представился как Фортунатто.

– Вы уж меня извините, что принимаю вас в столь неприглядном месте, мсье Кочубей. Меня очень заинтересовало ваше научное исследование. Я наслышан о Проекте Ремифологизации Дазайнеров – так, кажется. Не могли бы вы подробно рассказать мне об этом?

Кочубей немного оторопел.

– Возможно, я смогу помочь вам его реализовать, – добавил Фортунатто, глядя на Кочубея в упор.

Тот смутился и порозовел:

– Ну, он еще не совсем, так сказать, разработан. Понимаете, если в общих чертах – хотя тут как-то в двух словах не скажешь… – дело в том, что я занимаюсь проблемой времени, то есть не совсем времени. Время в контексте человеческого сознания, но не как абстрактная идея, а как переживание и визуализация. Тут, с одной стороны, мифология, я сравниваю символы, изучаю рунические алфавиты индоевропейцев. С другой стороны, дазайнеры – это уже от экзистенциальной феноменологии, а что касается Ремифологизации, так это чистая поэтика. В общем, я пытаюсь соединить не совсем соединимые вещи, меня обвиняют в метафизике и литературщине, так что пока научного интереса мое исследование, к сожалению, не представляет. Так, разные умозрительные иллюзии, и все. Я скорее пытаюсь выдать свои интуитивные догадки за философскую аргументацию, чем провожу серьезную работу.

– Хорошо, тогда что вы можете сказать по поводу древне-фризской летописи? Вы пытались ее расшифровать сами?

– Вы имеете в виду Хронику Ура Линда? Весьма интересный документ, да, я во многом опираюсь на этот источник. Но сам я его, разумеется, не видел. Думаю, это не так уж и важно, предпочитаю доверять в подобных случаях авторитетам. Хотя кое-что хотелось бы увидеть своими глазами.

– Так, так, а что именно увидеть?

– Там есть одна глава, где последняя матушка Франа делает предсказание. Она по сути своей предрекает конец света и возрождение новой жизни, своего рода Рагнарек или Конец Кали-Юги. Так вот, интересно было бы взглянуть на обозначенные ею сроки. В переводе это звучит как «через три лучевых сектора Юла», то есть Божественного Года. Но сам текст пророчества, возможно, таит в себе что-то еще непрочитанное, какие-то указания. Хорошо бы сравнить этот момент с другими источниками. Но для этого нужен не древнеголландский вариант, к тому же переписанный гуманистами девятнадцатого века, а изначальный рунический, который, по всей видимости, не сохранился. Да и как он мог сохраниться, если большинство текстов было написано на стенах замка…