ДАзайнеры - [13]

– Нам необходимо снова войти в контекст мироздания, слиться со Вселенной и ее законами, вернуться к своей природе, так давно покинутой людьми. Одиночество и абсурд могли бы быть преодолены, разрушь человечество эту осточертевшую клетку техногенной цивилизации и научного материализма, – рассуждал раскрасневшийся от возбуждения Кочубей перед притихшей студенческой аудиторией. – Можно ли себе представить, что взрослый, умудренный опытом, повидавший виды мужчина вдруг вернулся в состояние младенца? Конечно, можно, но только при впадении в маразм, скажете вы, – в зале послышался смех. – Но ведь именно такой шаг предлагает нам сделать господин Ницше – только так может произойти переоценка ценностей, а значит и вступление на путь Сверхчеловека. Модернисты решили воплотить ницшеанскую теорию на практике, отсюда возникли абстракционизм, сюрреализм и прочие «измы». Однако оказалось все же нереально впасть в полное забвение, когда у тебя за спиной, простите, целые столетия «культурного тоталитаризма». Тем не менее, такие художники, как Ван Гог, например, или Кандинский сумели прорваться к совершенно новому, доселе неведомому в искусстве языку. Как пишет Хайдеггер, в их произведениях заработала «истина бытия», с той лишь разницей, добавлю скромно я, что у Ван Гога она здешняя, а у Василия Васильевича своя собственная – эйдетического свойства… Ну, а про Магические Башмаки Винсента я поведаю вам в следующий раз, – закончил Кочубей.

Немного вспотевший он стал собирать бумаги со стола и раскланиваться с подходившими к нему студентами. Пока молодые люди эмоционально благодарили его за интересную лекцию, он подумал, что, возможно, кто-то из них мог бы претендовать на звание Дазайнера, хотя вряд ли.

С чувством приятного опустошения он вышел на улицу и двинулся в сторону Пятницкой. Уже наступили сумерки. Четыре часа непрерывного говорения возбудили зверский голод, поэтому он очень спешил отужинать в компании Стаканова в одном симпатичном заведении. Тот пригласил Кочубея еще на прошлой неделе на свою музыкально-художественную акцию. В этом ресторанчике часто проходили подобные закрытые мероприятия – «для своих». Кочубею хотелось в первую очередь поесть, ну а потом можно было бы в очередной раз поспорить о пост-пост-изме и прочих нетривиальных материях.

Он очень любил Замоскворецкий район и с особым упоением разглядывал небольшие купеческие домики Старомонетного переулка, нырял во дворики Большой и Малой Ордынки. Сами названия звучали для него чудесной музыкой, будто слышанной когда-то в другой жизни. Дух старой Москвы еще не выветрился с этих улочек, и он ловил его широко раскрытыми ноздрями, глазами, ушами. Непередаваемый вкус удовольствия разливался по телу от одного только осознания присутствия в этом месте, и даже само слово «Замоскворечье» оказывало на весь его организм какой-то вибрирующий эффект. Он прошел мимо старой краснокирпичной церкви, который год находящейся на реконструкции, и свернул во дворик между домами, там он подошел к малоприметной железной двери без вывески, постучался, и через пару минут ему открыл пожилой человек в цветной африканской шапочке и пустил внутрь.

Кочубей спустился вниз по лестнице в подвальное помещение ресторана, оформленного в стиле Коктебеля. Из подсвеченных окон манили картины морского берега: волны бились о пирс под крики чаек. Деревянные рамы и стеклянные перегородки, выкрашенные белой краской, разделяли помещение на несколько комнат. Он прошел вглубь, кивками приветствуя бармена и некоторых знакомых посетителей. Представление уже началось: Стаканов в подтяжках на голое тело и галифе, в кедах стоял на табурете и декламировал свои сочинения, сзади на стене проецировались картины. Одеяние не вполне гармонировало с его интеллигентной физиономией в тонких очках, однако такой диссонанс способствовал созданию странного образа, что так любит публика. Народу собралось прилично, в основном интеллектуальная молодежь «кому за тридцать». Действо сопровождалось монотонными звуками контрабаса и легкой перкуссией. Кочубей уселся за угловой столик, специально зарезервированный для него, и заказал свой любимый салат из авокадо, помидоров и креветок, еще два рулета из лаваша с семгой и глинтвейн, чтобы прийти в себя от зябкого ноябрьского вечера. В ожидании заказа он откинулся на подушки удобного ротангового кресла и стал наблюдать за представлением. Стаканов нес свою постсовременщину, замешивая какие-то абсурдно-ширпотребовские тексты с наукообразной лексикой и демонстрируя симуляции агитплакатов, точнее, что-то вроде агиткомиксов на экране.

– Агафон Рюрикович Петергофский очень любил изучать собак, он выворачивал их наизнанку и гладил с другой стороны. Корреляционный синтаксис вентиляционной системы способствовал, таким образом, высвобождению собачьего духа из плена шерстяного материализма, – выцеживал Стаканов заунывным манером, при этом откусывая кусок краковской колбасы, висевшей у него на шее в качестве ожерелья. В другой руке он держал указку и водил ею по изображению собаки в разрезе, рядом с которой был нарисован, по всей видимости, тот самый Агафон с прибором, используемым часовщиками.