Дайте точку опоры - [13]

Жмем на все педали: шестого мая начнутся облеты станции наведения ракет, то бишь нашей «Катуни», по программе заводских испытаний. Позднее — первые пуски ракет совместно с «Катунью». Как-то все будет, как проявит она себя, как ракеты, весь комплекс? На старте, на «лугу», наши коллеги тоже жмут. К совместной работе мы должны прийти одновременно.

5 мая

Приехал генерал Сергеев, один из военных столпов будущих ракетных войск. Высокий, на узком лице большой нос с горбинкой, будто лезвие садового ножа, а улыбнется — видно: добр, умен. Впрочем, не верь эмоциям: ты — кандидат наук, человек сухих технических правил…

Собрали в «банкобусе» десятка полтора военных и штатских. Вопрос Сергеев поставил прямо: что надо делать, чтобы подготовить войска к эксплуатации комплекса? Показалось смешно: о чем думать — яичко еще в курочке! Но потом понял: не так уж это глупо — есть резон.

Сначала молчали: вопрос застал врасплох. И тогда генерал сам стал развивать мысли. Понял лишний раз: толковый.

Развязались и у нас языки.

1

Он знал, что теперь долго не уснет. Будет ворочаться с боку на бок, а перед глазами неотступной чередой, как полосатые ограничительные дорожные столбики, сменяясь в неизменной последовательности, поползут картины прошлого. Невольный разговор о Вале разбередил давнюю, неутихающую душевную рану, более чувствительную, чем если бы вдруг сразу заныли действительные — на шее, под правой лопаткой, в ноге, где еще сидел «жучок» — осколок, подарочек шестиствольного миномета…

Он знал — нервное напряжение отступит, сменится спокойствием, как только ему откроется в первый раз будущая работа. Эту черту в себе он давно подметил: станет грызть и грызть любую работу, при любой нагрузке — у него хватит сил. И ту, физическую, боль он вынес бы, вытерпел, сцепив зубы, если надо, сжавшись мускулами. Да, мог бы. Но тут все похоже на казнь по древнему способу — капля за каплей на темя… Он не мог видеть страданий близкого человека, жены, сознавать бессилие против неизбежной и, как сказал ему врач, медленно прогрессирующей болезни. Да, когда ему предложили перевод сюда, в Москву, он, конечно же, подумал о Вале, о том, какие возможности сулил ей этот перевод. Потом, дома, когда она расплакалась в постели, он, прочитав в ее вопросе тоску и отчаяние обреченного человека, впервые испытал не только боль и жалость, но и какую-то внезапную досаду. Он и сейчас не мог бы объяснить, чем она, эта досада, была в точности вызвана. Понял: она, утопающая, не верит в соломинку! Пожалуй, именно этим самым неверием — неверием в свое будущее, в исцеление, но и в него, Алексея, которому, в конце концов — она это знает, — невмоготу от нее, и была вызвана досада… «Ты ведь, правда, будешь меня лечить?» И неожиданные слезы… Нервная разрядка? Нет, он не мог ошибиться, расценив их как недоверие к нему. Но разве давал он ей какой-нибудь повод к тому? Так почему же?.. Однако вспомнил, что он действительно, согласившись на перевод, раньше все же подумал не о ней, а о себе, своем будущем. Поняв тогда с запозданием, после ее слез, каким, наверное, несдержанно-радостным было его лицо, когда явился домой, он, закипая, спросил: почему она не верит ему? А дальше, еще больше злясь на себя — не так, как хотел бы, и не то говорит, — уже понес «под гору», наговорил: у нее женская логика и что она вообще стала нетерпимо подозрительной… Валя перестала плакать, подняла голову с подушки, уставилась заплаканными глазами на него, молча, с удивлением и кроткой укоризной. Он не выносил этого взгляда, осекся. И хотя потом, все три дня до его отъезда сюда, в Москву, они старались делать вид, что ничего не произошло, но, кажется, не только он, Алексей, но и Валя поняла — лопнула какая-то из невидимых нитей, связывавших их.

А в день отъезда Алексей, придя со службы, обнаружил за кухонным шкафом бутылку. В ней оставалось чуть меньше половины, а дверь в комнату Вали была заперта изнутри на ключ…

Он лежал, закрыв глаза, вытянув руки вдоль туловища, чувствуя, что левая одеревенела от неудобного положения — покалывали мелкие иголки. Он выпростал руку, подставил струе прохладного воздуха из открытого окна. Мысли были в Кара-Суе, дома, с которым всегда его связывали и радости, и огорчения, и тревоги…

Да, Костя вспомнил случай, когда почти всем курсом искали Валю. Но нашел ее сам Алексей, нашел случайно, уже потеряв надежду, забредя к знаменитому «конному» рынку, который всегда удивлял его этим странным названием. Он был здесь однажды вместе с Валей, и его тогда потрясла разноголосица толкучки. На рынке, говорили, можно было в те послевоенные годы купить все, даже птичье молоко и ордена.

У Алексея тогда от толчеи и духоты разболелась голова, он потянул Валю к пивной у выхода с рынка — выпить кружку пива. Но, открыв дверь, с омерзением отшатнулся. По пивной носились жирные мухи, за грязными круглыми столиками восседали шоферы, базарные торговцы; дородная буфетчица в грязном халате, со съеденной на губах помадой переругивалась с кем-то из посетителей. Под стеклянной стойкой лежали банки рыбных консервов, на тарелках рядками хамса. Посетитель двигал по прилавку тарелкой с хамсой, требуя поменять, как он выражался, «хор Пятницкого»…