Дайте нам крылья! - [196]

— Если полетишь с нами, если у нас все получится, ты прославишься, — сулил ей Беркут. — Станешь первооткрывателем. Легендой. Такого еще никто не делал, никому и в голову не приходит, что это вообще возможно.

«А вдруг и вправду невозможно?» — подумалось Пери. И все равно перелет манил ее — пусть даже сияющим намеком на осуществление. Пери представляла себе, как они взлетают на закате, ориентируясь на полосы поляризованного света, протянувшиеся по небу, сверяясь с магнитным полем Земли, а потом летят всю ночь при луне, вытянувшись длинным широким косяком. Ритм полета на целые дни — вдох, крылья вверх, выдох, крылья вниз, и вот уже не остается ничего, кроме ритма и меняющегося света и облаков, тающих, словно островки соли, прозрачных, как рисовая бумага, и они рвутся в клочки, распадаются, перекипают и струятся, как кипящее молоко. Никаких мыслей, кроме движения света и стеклянного воздуха, оглаживающего крылья.

К концу перелета она одичает.

А может, и нет. Может, найдется золотая середина.

Придется им начинать без нее. Пери только сейчас начала проводить больше времени с Хьюго. Если она улетит в сверхдальний перелет безо всяких гарантий, что вернется, не получится ли, что она повела себя как Авис — взяла и исчезла? Для Хьюго это будет очень долго. И для Пери тоже. Хватит ей начинать все с чистого листа.

Столько всего предстоит сделать, столько всего узнать о безбрежной стихии полета. Они еще только начали. Пери совсем молода. У нее полно времени в запасе.

Вернувшись домой, Пери достала письма, которые вернул ей Зак.

Мой милый Хьюго!

Я пишу тебе эти письма, потому что хочу, чтобы ты знал, как все было, когда ты был совсем маленький. Ты же сам не помнишь. А я тогда все время была с тобой. Видела тебя, слушала тебя, знала, как ты живешь.

Милый Хьюго!

Ты обожал луну. По ночам, когда мы не спали и я кормила тебя и переодевала, если тебе было видно луну в окна, выходившие на восток, ты смотрел и смотрел туда без конца. Иногда ты смотрел в окно, даже если не видел луну. Интересно, у всех маленьких детей такая страсть к луне?

Милый Хьюго!

Ты часто просыпался так рано, что я кормила тебя в темно-синих предрассветных сумерках. Поев, ты снова засыпал, как будто ускользал от меня в глубокую прозрачную воду. Я тебя видела, но ты был не здесь.

Милый Хьюго!

Хотела тебе рассказать…

Пери убрала письма, вышла из дома и взлетела на ветви дуба. Сегодня она будет спать под открытым небом.

Эпилог Урок летательского мастерства

В вагоне рельсовки Томас так и запрыгал на сиденье.

— Мы едем-едем-едем на Сахарный остров! Мы едем-едем-едем на Сахарный остров!

— Посиди спокойно, солнышко, — сказал я, поправил его золотистые крылья, чтобы не примять, и пристегнул ремень. Да, крылья у него самые красивые на свете. Похоже, нам с Лили повезло, что Томас успел стать одним из последних пациентов доктора Руоконен. Теперь она целиком посвятила себя научной работе — в основном исследует динамику полета насекомых. Говорит, насекомые «запрограммированы на полет». Они постоянно меняют форму и натяжение крыла, поэтому у них получаются маневры, какие птицам и не снились. Насекомые умеют летать и задом наперед, и вверх ногами. От души надеюсь, что передать все эти способности людям не удастся еще очень и очень долго. Люди-птицы — это еще ничего, но дожить до того, чтобы увидеть людей-насекомых, мне как-то не улыбается. Тогда проект «Человечество» уж точно будет закрыт.

— А я тебе не солнышко, — весело возразил Томас. — Меня зовут Стриж!

В последнее время он все чаще называл себя летательским именем. С одной стороны, оно не очень ему подходило, ведь стрижи черные, а не золотистые, с другой — благодаря выгнутым узким крыльям он когда-нибудь станет невероятно быстрым и ловким. Я немного почитал про стрижей и выяснил, что они рекордсмены среди птиц по скорости, обогнать их могут только сапсаны, и почти всю жизнь проводят в воздухе — на лету и пьют, и спариваются, и даже спят в полете. Что-то все это меня не порадовало.

Я дал Томасу банан — в этом возрасте мальчишки постоянно голодные, — и настроился на долгую дорогу до Сахарного острова. Я бывал там только один раз, в детстве, и остров остался в памяти как идеально прекрасный пейзаж — бирюзовая вода и белый, мелкий песок — и правда как сахар; такой мелкий, говорили мне, потрясенному ребенку, что им полируют огромные вогнутые зеркала для орбитальных телескопов.

Томас все ерзал и прыгал на сиденье, насколько позволял ремень, и пел с набитым ртом:

— Лети, мой Томми, на сосну, лети, мой Томми, на луну, лети до солнца и до звезд, лети в жару, лети в мороз!

Когда мы приехали, на Сахарном острове было безлюдно. Билет сюда стоил так дорого, что почти никому не по карману. Как всегда, на то, чтобы отстегнуть ремень и вытащить Томаса из вагона, ушла целая вечность. Теперь, когда у него появились крылья, возиться приходилось еще в два раза дольше — осторожно высвободить крылья, не помять и не поломать перья, пригладить их… Наконец мы спустились по дорожке со станции, извилистой, усыпанной белым песком, и двинулись в зеленый лес из высоких-высоких деревьев. Минут через десять впереди показались синяя вода и синее небо. Но до пляжа было еще далеко — мы очутились на краю обрыва метрах в двадцати над водой. Я присел и убрал у Томаса челку с глаз.