Дайте нам крылья! - [16]

Не с этого ли началось наше разложение? Или раньше, когда мы согласились еще до рождения сделать Тому комплексную прививку от самых опасных болезней? Жадничать, когда речь идет о здоровье сына, я не собирался, но выбирать ему цвет глаз по каталогу — не желал. Я тогда крепко поспорил с Лили. Ведь это все равно что относиться к ребенку как к товару, который заказываешь по прейскуранту, чтобы он отвечал определенному набору требований! Но она и слушать не желала, не понимала: мы поставили ему защиту от болезней, почему не выбрать цвет глаз? И то и другое — программирование эмбриона, так в чем принципиальная разница?

Историю развития биотехники я учил в свое время, когда проходил обучение в полиции. Помню, как нам рассказывали о первом младенце, зачатом с помощью ЭКО, и о том, какой тайной окружали малыша. Мои соученики тогда очень удивились, узнав, что эта невинная процедура вызвала такое возмущение общественности, такие бурные споры о том, морально ли искусственное оплодотворение. Не удивился лишь я.

Вопросы вызывала не моральность искусственного зачатия самого по себе, а то, что последовало дальше. Время шло, и скальпель хирурга и лекарства играли все большую роль в жизни общества. Все сильнее стиралась грань между медицинским вмешательством, призванным излечить — и тем, которое улучшало внешность, продлевало молодость, даровало новые способности. А потом эта грань и вовсе исчезла. Открылись новые горизонты: так, поистине безграничные возможности давали наши собственные стволовые клетки — из них можно было получать новые ткани и органы. Кто в наши дни оставался таким, каким создала его природа, и не устраивал себе хоть какие-нибудь усовершенствования? Разве что фанатики из экстремистского движения «Корни». Они яростно выступали против любых манипуляций с генетикой, настаивали на том, что Господь создал человека совершенным. А если у тебя какие-то отклонения, значит, сам виноват, нарушил Божью волю. Если хромой с рождения — хромай, если выпадают волосы — ходи лысый, и нечего увиливать от заслуженного наказания, заявляли они.

Разумеется, все эти достижения прогресса стоили немалых денег, и теперь счастливых обладателей лучшей пищи, образования, работы и медицинского обслуживания отделяла от тех, у кого всего этого не было, настоящая пропасть. А ведь разница между ними и раньше была очень заметна. Возможности медицинских процедур стремительно возрастали, за деньги можно было изменить в себе очень многое, и классовые различия обретали плоть и кровь, воплощались в клетках и генах. Когда-то мои родители, отдав меня учиться в школу св. Иво, верили, что классовые преграды преодолимы. Но тогда они еще не стали пропастью.

И вот на краю этой пропасти я повстречал Чешира с его невероятными крыльями. Хотя мы с ним и однокашники, разница между нами теперь столь велика, что еще немного — и мы уже будем представителями разных биологических видов. К тому времени, как общество заметило перемены, пропасть успела разверзнуться вовсю. И кто-то остался балансировать на краю, а кто-то ринулся в нее очертя голову.

Но кто же мы, оставшиеся, те, кто не принадлежит к летателям? Нас называют «пять О»: отсталые, одержимые религией, обедневшие, ограниченные по возрасту и окраинные. Иными словами, летать не может тот, кто слишком беден, стар или слаб здоровьем. Но за этим презрительным определением таится кое-что еще: мы, бескрылые, пока что составляем большинство. Слишком старым для превращения в летателя считается любой, кто старше двадцати пяти лет, а слишком бедным оказывается вообще кто угодно, особенно обитатели Окраин, то есть любой местности за чертой Города. Слишком слаб любой, кто многовато весит или недостаточно развит интеллектуально или страдает чем-то еще — словом, любой, кто не выдержит медицинских процедур и безжалостных тренировок, которые нужны, чтобы взлететь в небо и удержаться на крыле, а не рухнуть вниз с воплем. Поверьте мне, в мире летателей о равных возможностях говорить бессмысленно, их там просто нет.

Все меньше оставалось подобных мне — способных понять религиозную подоплеку яростных протестов, направленных против генетических фокусов с зародышами. Я отчасти сочувствую тем, кто против, но где провести грань допустимого? Ведь едва ли каждый говорит, что он за генетические изменения, которые еще на стадии эмбриона предохранят ребенка от болезней. Кто не пожелает своим детям лучшего?

До сего дня мне в голову не приходило тревожиться о генетических модификациях, которые требуются, чтобы сделать ребенка летателем, — я попросту не мог их себе позволить, ведь они баснословно дороги. Но, если я выполню заказ Чешира, то гонорар получу солидный и смогу оплатить часть процедур для Тома, а уж Лили с Ричардом пусть поднатужатся и раскошелятся на остальное. Без моего согласия они Тома не модифицируют. Однако принимать решение я не хотел.

Но что скажет мне Томас, когда вырастет? Обвинит, что я лишил его заветной мечты, потому что был слишком ограничен и не сумел принять новый мир? Мой отец в свое время повел себя вовсе не эгоистом; живо вижу, как он приезжает забрать меня после очередных спортивных состязаний в школе, вижу, как на лицо его набегает тень. Он с болью понимает, что в своем готовом, а не сшитом у портного костюме, со своим недорогим автомобилем и средненьким жалованьем управляющего — со всем этим он для остальных родителей такой же невидимка, как я — для их сыновей. Нас не замечают. Все произошло у меня на глазах. Отец осознал, как заблуждался на свой счет: он-то считал себя достойным представителем среднего класса, думал, что не хуже других, и вот дернуло же его сунуться в высшее общество, где его ни в грош не ставили и высокомерно глядели сквозь него. И вот отец смирился с пренебрежением других родителей, смирился ради меня, потому что надеялся, — я выйду в люди, поднимусь в те слои общества, которые ему — и он это понимал, — недоступны. А хитрая Лили знает все мои слабые точки и давит на них. Она твердит: «Нашему сыну откроется блестящее будущее, он будет вхож в мир, куда тебе никогда не проникнуть». И она права, я это признаю. Только вот… неужели для этого я должен так рано потерять Тома?