Дайте нам крылья! - [123]

Я поднял голову от инфокарты и поглядел вдоль забитой людьми темной улицы. Прекрасно знаю эти трущобы. В прошлой жизни, когда я был полицейским офицером, здесь были мои охотничьи угодья, но я уже давно сюда не наведывался. Сколько я тут наловил осведомителей, мелких жуликов и шестерок крупных шишек — и не сосчитать.

Я отхлебнул молока. Когда я пробирался сюда, петляя в грязи между хижинами, то наткнулся на табличку, которую раньше не видел: «Станционная улица». Станции тут никакой не было, да и улицы тоже — просто длинный округлый бетонный холм, словно хребет поселения. Топая по бетонному полукругу шириной метра три, не меньше, я вдруг вспомнил, что это — огромный, вечно протекающий трубопровод, шедший от водопроводной станции. Вот почему «Станционная улица». Понял. Очень остроумно.

Кам с сотрудниками классифицировала Центральный квартал как «зрелые» трущобы. То есть среди хижин тут попадались бетонные, а жители организовали себе кое-какие удобства, например, ворованное электричество. В некоторые лачуги провели даже водопровод от той самой станции — и в Венеции, и почти во всех Предместьях это была неслыханная роскошь, — и у всех были телевизоры или инфопластины.

Даже в гробовой полумгле Пятого Бокового проезда жестяные и бетонные стены вокруг меня сияли всеми оттенками аквамарина, бирюзы, шафрана и ядовито-розового — в точности как я помнил: их покрывали археологические напластования краски, наклеек, граффити, настенных росписей и плакатов с рекламой фильмов, зубной пасты, бензина, политиков. Там и сям двери обрамляли цепочки розовых и оранжевых лампочках, потусторонним светом сиявших в утреннем сумраке, — они заманивали в игорные притоны и душные бары («Гром и молния», «$тервочка» и «БАР БАР БАР БАР!» — в общем, сразу становилось ясно, что соваться туда не следует).

Мимо «Самолучшего кафе» продефилировала компания девочек-подростков. К одной из них подбежала женщина — к той, у кого по спине струились роскошные волосы, щедро украшенные цветами жасмина и перевитые змейкой со стразами; живая сначала даже испугался, что змейка живая. Волосы у девицы были длиннее юбчонки. Девица с женщиной о чем-то коротко поспорили. Компания лениво двинулась дальше. Женщина свернула к кафе — на ней были лиловые брюки и рубашка, на запястьях и на шее блестели лиловые бусы. Мира.

Я помахал ей. Она подошла, качая головой, и села, положив на стол сумочку и темные очки.

— Все нормально?

— Ох уж эти девчонки! — Мира закатила глаза.

Неужели девица со змейкой, — та самая скромница Элли, которую я видел в школьной базе данных? Ну что ж, напомнил я себе, Центральный квартал есть Центральный квартал.

Подошла официантка. Мира заказала чаю.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — начал было я, но Мира оборвала меня жестом.

— Я вам ничего не принесла, — сказала она.

— А, ясно.

— Ничего вам не ясно, раз вы взяли и попросили меня рискнуть работой. — Мира огляделась. В нескольких кварталах дальше по Пятому Боковому проезду послышался мерный перестук.

— Извините, — проговорил я. — Я понимаю, что прошу слишком много…

— Нет, — отрезала Мира. — Вы просите невозможного.

— Ладно, — кивнул я. — Зачем же вы пришли?

Мира поглядела в чашку.

— Вам надо выговориться, — произнес я.

Она подняла голову, глаза у нее блестели.

— Хочу вам объяснить, что у вас есть долг, — шипящим шепотом сказала она.

— Да. Хорошо, — сказал я.

— Не бросайте это дело. Ради Пери. Она не такая, как все.

— Это я уже понял, — сказал я.

— Нет, не поняли, — горячо возразила Мира. — С ней совсем другая история. Они… — Мира расплакалась. Минуты через две она вытерла глаза и высморкалась. — Вы же знаете про детей.

— Да, Пери говорила, что родила ребенка. В качестве суррогатной матери.

Мира кивнула.

— Да. Таких, как она, много.

— Летательницы не хотят беременеть?

Мира передернула плечами.

— Кто-то да, кто-то нет. Кто-то может, кто-то нет.

— Ясно. А Елисеев им помогает?

Мира снова кивнула и отхлебнула чаю.

Я огляделся по сторонам. Лучшего места для подобных разговоров не сыскать во всем Городе — летатели нас не увидят, никто не подслушает в таком гвалте, а к человеческой драме, к слезам, визгу и хохоту здесь давно привыкли и не обращают внимания.

— А что Пери? Почему с ней совсем другая история?

— Она… она ничего не знала. Они ей не сказали! — Мира снова расплакалась.

Я потянулся через стол и взял ее за руку.

— Прошу вас…

Мира подняла глаза.

— Пери уже была беременна.

— Что?! — Я разжал пальцы, ее рука упала на стол.

— В день подсадки эмбриона. Ей сделали анализы. Она уже была беременна. На очень раннем сроке. Еще не знала.

— Господи боже мой! — вырвалось у меня. — От Питера?

— Да. И… и… ей уже дали наркоз, так что они оставили ее на столе и стали решать, что делать. И решили не делать ничего. Вывели ее из наркоза, но она, конечно, считала, что ей подсадили эмбрион.

— Кто решил? Елисеев? Елисеев с Питером?

Мира уставилась мне за спину. И медленно кивнула.

— Доктор Елисеев с кем-то посоветовался. Был очень взволнован. А потом поговорил с Питером, с мистером Чеширом. Я сидела в операционной, наблюдала за состоянием Пери. И доктор Елисеев сказал, что это хорошо и что они хотят сохранить эту беременность, что так даже лучше, лучше для него, лучше для фирмы, для ребенка, для мистера Чешира…