ДайсМен, или Человек жребия - [4]
Мы с Лил медленно продвигались к той фазе, когда игра переходит в страсть, когда из коридора донеслись один за другим четыре глухих удара, дверь в нашу спальню распахнулась и сгусток мальчишеской энергии весом в шестьдесят фунтов беззастенчиво шлепнулся к нам в постель.
— Пора вставать! — вопил он.
Заслышав шаги в коридоре, Лил инстинктивно отпрянула от меня, и хотя продолжала прижиматься своей прелестной попкой и выгибала спинку, долгий опыт мне подсказывал, что игра окончена. Я пытался убедить ее, что в идеальном обществе родители занимаются любовью в присутствии детей так же естественно, как разговаривают или едят, и что в идеале дети могут ласкать и гладить маму и папу и заниматься любовью с одним или обоими родителями, но у Лилиан было другое мнение на этот счет. Ей нравилось заниматься любовью под простыней, наедине с партнером, без помех. Я объяснял ей, что это свидетельствует о бессознательном стыде, и она соглашалась, но продолжала скрывать наши ласки от детей. В этот миг наша дочь, взяв примерно на полтона выше, чем ее старший брат, возвестила:
— Ку-ка-ре-ку! Пора вставать!
Как правило, мы вставали. Иногда, если у меня не было пациента, назначенного на девять, мы увлекаем Ларри идеей приготовить завтрак себе и сестре. Он делает это с радостью, но звон разбитой посуды или, наоборот, подозрительная тишина на кухне лишает нас удовольствия от нескольких дополнительных минут в постели. Согласитесь, трудно получать чувственное наслаждение, будучи уверенным, что на кухне пожар. В то утро Лил сразу встала, благопристойно повернувшись к детям спиной, накинула тонкую ночную рубашку, которая, может быть, и скрывала ее прелести от детей, но моему воображению не оставляла ничего. Еще сонная, она поплелась готовить завтрак.
Здесь уместно отметить, что Лил — высокая и очень стройная, с острыми локтями, ушами, носом, зубами и (образно говоря) языком, но мягкими и округлыми грудью, ягодицами и бедрами. Все считают ее красавицей. Она натуральная блондинка с волнистыми волосами и царственной осанкой. Но ее хорошенькое личико имеет странно эльфийское выражение, которое я бы описал как мышиное, но только тогда вы представите ее с красными глазами-бусинками, а у нее на самом деле голубые глаза-бусинки. Кроме того, мыши редко бывают гибкими тонкими существами пяти футов десяти дюймов ростом[11] и, в отличие от Лил, редко нападают на мужчин. Тем не менее ее миловидное личико у некоторых созерцателей вызывает образ мыши — бесспорно красивой, но мыши. Когда в период ухаживания я упомянул об этом феномене, это обошлось мне в четыре недели полного сексуального воздержания. Короче, друзья мои, пусть эта мышиная аналогия останется строго между нами.
Юная Эви, болтая что-то на ходу, ускакала за матерью на кухню, но Ларри остался лежать, развалившись рядом со мной на нашей широченной кровати. Он придерживался мнения, что постель достаточно широка, чтобы вместить всех членов семьи, и его возмущал явно лицемерный аргумент Лил, будто Мамочка и Папочка такие большие, что им требуется вся кровать целиком. Его нынешняя стратегия заключалась в том, чтобы валяться в постели, пока на ней не останется ни одного взрослого; только тогда он удалялся с триумфом победителя.
— Пора вставать. Люк, — возвестил он тихо и сурово, как врач, сообщающий пациенту, что ногу, к сожалению, придется ампутировать.
— Еще нет восьми, — сказал я.
— Н-н-н-н-н-н, — сказал он и молча указал на часы на комоде.
Я взглянул на часы.
— Без двадцати пяти шесть, — сказал я и повернулся на бок. Но уже через несколько секунд почувствовал, как он тычет мне в лоб кулаком.
— Надень очки, — сказал он, — и посмотри. Я посмотрел.
— Ты перевел стрелки, пока я не видел, — сказал я и повернулся на другой бок.
Ларри снова забрался в постель и начал — я уверен, без всякого злого умысла — скакать и что-то напевать.
И тут я в порыве иррациональной ярости, известной всякому родителю, вдруг заорал:
— ВОН ОТСЮДА!
Секунд тринадцать после того, как Ларри убежал на кухню, я лежал в постели относительно удовлетворенный. Я слышал нескончаемый щебет Эви, время от времени прерываемый окриками Лил, а снизу с улиц Манхэттена доносились непрерывные трели автомобильных гудков. Эта тринадцатисекундная вовлеченность в чувственное переживание была прекрасной; затем я начал думать, и день мой накрылся.
Я думал о двух утренних пациентах, о ланче с доктором Экштейном и доктором Феллони, о книге по садизму, над которой я должен был работать, о детях, о Лилиан: мне стало скучно. Уже в течение нескольких месяцев, через десять-пятнадцать секунд после окончания полиморфной перверсии и пока я не засыпал ночью или не начинал очередной сеанс полиморфной перверсии, меня не покидало чувство подавленности, будто я бегу вверх по эскалатору, который движется вниз. «Куда и почему, — как сказал однажды генерал Эйзенхауэр, — подевались радости жизни?» Или как однажды выразился Берт Ланкастер: «Почему наши пальцы перестают чувствовать волокна древесины, холод стали, жар солнца, плоть женщины?»
