ДайсМен, или Человек жребия - [33]

Она задержала на мне взгляд, потом опустила голову на валик кушетки, сдвинула ноги. Прошло две или три минуты. Издалека доносилось приглушенное стрекотанье — мисс Рейнголд печатала на машинке.

— Я вижу маленькую девочку… она собирает тигровые лилии у болота.

— Красивая девочка?

(Пауза.)

— Да, очаровательная.

— А родители? Что у этой девчушки за родители?

— Еще я вижу маргаритки и кусты сирени.

(Пауза.)

— А родители — сволочи. Бьют ребенка… а ведь она еще совсем крошка. Покупают длинные ожерелья и хлещут ее. Связывают сцепленными браслетами. Дают ей отравленные леденцы, от которых ее тошнит, и потом заставляют вылизывать собственную рвоту. Никогда не позволяют ей остаться одной. И стоит ей, вот как сейчас, пойти в поле, когда она возвращается, они ее избивают.

(Я помалкивал, хотя побуждение сказать «и они бьют ее, когда она приходит домой» было поистине геркулесовой силы.) Последовала долгая пауза.

— Они колотят ее книгами. Бьют книгами по голове снова и снова. Колют булавками и карандашами. И еще кнопками. А потом запирают в погребе.

Линда ничуть не расслабилась; она не заплакала, она по-прежнему оставалась стервой — поносила родителей, а к бедной девочке испытывала не сочувствие, а только ожесточение.

— Посмотри повнимательней на эту девочку, Линда. Очень внимательно. (Пауза.) Ну? Эта девочка?.. (Пауза.)

— Эта девочка… плачет.

— Почему эта де… есть ли у нее… есть ли у этой девочки цветы?

— Есть… есть… Это — роза, белая роза. Я не знаю откуда…

— Что… какие чувства питает она к белой розе?

[Пауза.]

— Белая роза… единственное существо во всем мире, с которым она может поговорить… единственное существо, которое любит ее… Она держит цветок за стебель перед глазами и разговаривает с ней… нет… она не держит ее. Роза сама плывет к ней… как заколдованная, но девочка никогда, ни разу в жизни, не прикоснулась к ней… И она никогда не целует ее. Просто глядит и… и в такие… в такие минуты… она чувствует, что счастлива… С этой розой… с белой розой она счастлива.

Еще через минуту Линда заморгала и открыла глаза. Поглядела на меня, на мой поникший член, на стены, на потолок. На потолок. Раздался звонок, причем, как я вдруг осознал, уже, кажется, в третий или в четвертый раз.

— Час прошел, — изумленно проговорила Линда и потом добавила: — Какая дурацкая смешная история, — но без горечи, мечтательно.

Если не считать молчаливого одевания, сеанс был окончен.

14

В эти первые месяцы жизни по воле жребия я вовсе не намеревался позволить костям руководить всей моей жизнью и не стремился стать существом, каждый шаг которого определяет жребий. Тогда подобная мысль меня бы просто испугала. Я старался выбирать такие варианты, чтобы ни Лил, ни коллеги не заподозрили, что я ввязался в нечто, прямо скажем, неортодоксальное. Я тщательно прятал от всех свои зеленые мерцающие кубики и при необходимости обращался к ним в условиях полной секретности. Но вскоре я обнаружил, что довольно быстро привыкаю исполнять случайные прихоти жребия. Какие-то приказы могли меня возмущать, но я шел и делал свое дело, как хорошо смазанный автомат.

Жребий посылал меня в разбросанные по всему городу бары — посидеть, пропустить стаканчик, послушать, поболтать. Выбирал незнакомцев, с которыми мне нужно было поговорить. Выбирал роли, которые я должен был с этими незнакомцами играть. Я должен был изображать то маститого аутфилдера[47] из команды «Детройттайгерс», приехавшей на серию игр с «Янкиз»[48] (бар в Бронксе), то английского репортера «Гардиан» (Барбизон Плаза), то драматурга-гомосексуалиста, то спившегося университетского профессора, то сбежавшего преступника и так далее. Жребий велел мне попытаться соблазнить случайно выбранную из телефонного справочника Бруклина незнакомку (на самом деле миссис Анне Марии Сплольо повезло, и она отвергла меня безоговорочно. Слава Богу); одолжить десять долларов у незнакомого человека Икс (еще один провал), дать десять долларов незнакомцу Игрек (он грозился позвонить в полицию, потом взял деньги и не ушел — убежал). В барах, в ресторанах, в театрах, в такси, в магазинах — всякий раз, когда я был вне поля зрения тех, кто меня знал, — я в скором времени уже перестал бывать собой, своим старым «нормальным я». Я ходил в боулинг. Записался к Вику Танни[49], чтобы подкачать мышцы. Ходил на концерты, на бейсбол, на сидячие демонстрации, на открытые вечеринки. Теперь я делал то, чего никогда не делал раньше, — всё это я включал в варианты, а жребий бросал меня от одного выбора к другому и редко позволял побыть одним и тем же человеком два дня подряд.

Новые места и новые роли давали мне возможность остро почувствовать, как реагируют на меня другие люди. Когда человек является собой, следуя своей внутренней природе, надевая свои привычные маски, соответствующие его среде, он обычно не замечает тонкостей в поведении других. Осознание включается, только если другой человек нарушит общепринятую модель. Однако нарушение устоявшихся моделей поведения угрожало моим глубоко укоренившимся «я» и заставляло перейти на иной, непривычный уровень сознания. Непривычный, ибо весь инстинкт человеческого поведения направлен на то, чтобы находить среду, способствующую расслаблению сознания. Создавая себе проблемы, я создавал мысль. Но и проблемы тоже.