ДайсМен, или Человек жребия - [15]

— Это божественное право королей, — по-прежнему улыбаясь, ответил Эрик.

— Ну вот вам, пожалуйста, — обернувшись ко мне, развел руками пастор. — А вот, если угодно, еще пример. Эрику — тринадцать лет. Идет воскресная служба, церковь переполнена прихожанами. Он вдруг встает и во весь голос произносит, обращаясь к коленопреклоненным людям: «До этого дойти»[26] — и выходит.

Мы все замолкли и застыли, словно я был фотогра- ' фом, а они пришли сняться на семейный портрет.

— Тебе не нравится современное христианство? — наконец спросил я Эрика.

Он пробежал пальцами по своим длинным черным волосам, вскинул голову к потолку и пронзительно закричал.

Отец и мать соскочили со стульев, как крысы с электрической сетки, и, дрожа, смотрели, как кричит их сын, — на лице слабая улыбка, руки вытянуты по швам.

В кабинет один за другим влетели два негра-санитара в белых халатах. Оба выжидательно уставились на меня. Я ждал, пока не смолкнет второй пронзительный вопль, гадая, последует ли третий. Не последовал. Эрик замолчал, минутку постоял неподвижно и произнес, ни к кому не обращаясь:

— Пора идти.

— Отведите его в приемный покой, к доктору Венеру на медосмотр. Передайте назначение, — распорядился я, выписывая мягкий транквилизатор.

Санитары настороженно разглядывали Эрика.

— Своими ногами-то пойдет? — спросил тот, что поменьше.

Эрик еще мгновение стоял тихо, потом исполнил в сторону двери нечто вроде быстрого тустепа, сменившегося подобием джиги. При этом он напевал:

— Мы отправляемся на встречу с Волшебником, удивительным Волшебником страны Оз. Мы отправляемся…

Выходит, танцуя. Санитары устремляются следом, и последнее, что мы видим, пока они не скрылись за дверью, — как санитары пытаются ухватить Эрика за руки. Пастор Кеннон успокаивающе обнимает жену за плечи. Я нажимаю кнопку, вызывая хорошенькую стажерку.

— Мне, право, очень жаль, доктор Райнхарт, — сказал пастор Кеннон. — Чего-то подобного я и ожидал… С другой стороны, мне хотелось, чтобы вы увидели все это собственными глазами.

— Вы абсолютно правы, — сказал я.

— И вот еще что, доктор Райнхарт. Мы с женой хотели бы… — продолжал пастор. — Если, конечно, это возможно… Нельзя ли… я знаю, подобное практикуется… Словом, хорошо бы поместить Эрика в отдельную палату.

Я обошел стол кругом и вплотную приблизился к пастору, по-прежнему обнимавшему жену за плечи.

— Это христианское учреждение. Мы твердо веруем в то, что все люди — братья. Ваш сын будет находиться в одной палате с еще пятнадцатью здоровыми, нормальными американскими душевнобольными. Это создает у них ощущение причастности и близости друг к другу. Если ваш сын хочет отдельную палату, посоветуйте ему врезать по уху санитару-другому — и желание его исполнится. Более того, по такому случаю его принарядят в особую рубашку.

Жена вздрогнула и отвела глаза, пастор задумался на секунду и кивнул головой.

— Вы совершенно правы. Пусть парень познает жизнь без прикрас. Теперь насчет его одежды…

— Пастор Кеннон, — сказал я довольно резко. — Хочу напомнить: это не воскресная школа. Это — психиатрическая больница. Сюда попадают те, кто отказывается играть в наши игры. Она поглотила вашего сына, и — к добру или к худу — вы никогда больше не увидите его прежним. Не тратьте времени на разговоры о палатах и одежде. У вас больше нет сына.

На мгновение в его глазах мелькнул испуг, а потом они заледенели; рука соскользнула с плеча жены.

— И никогда не было, — сказал он. И они ушли.

6

Приехав домой, я обнаружил Лилиан на диване рядышком с Арлин Экштейн, причем обе в слаксах и хохотали так, словно только что приговорили бутылку джина. Арлин, заметим, постоянно находится в тени своего ослепительного мужа. С моей почти двухметровой точки зрения она не вышла ростом, обычно держится чинно и чопорно, носит такие же, как у Джейка, толстые очки в роговой оправе, черные волосы без затей стянуты сзади в пучок. Ходили неподтвержденные пока слухи, будто она при тонкой и стройной фигуре одарена замечательной полноты грудями, однако из-за ее всегдашнего пристрастия к мешковатым свитерам, мужским сорочкам и свободного покроя блузам никто не замечал ее грудь в первые месяцы знакомства — а к тому времени Арлин уже вообще никого не интересовала.

Думаю, было время, когда она мило, простодушно и по-домашнему, может быть, и давала мне понять, что очень даже не прочь, но будучи примерным семьянином, уважающим себя профессионалом и верным другом, я устоял — тем более что вообще очень быстро забывал о ее существовании. (Помнится, она как-то целый вечер просила меня собрать прилипшие к ее блузону ниточки корпии, и целый вечер я эти ниточки корпии с ее блузона собирал.) С другой стороны, поздней ночью, после тяжелого дня в психиатрической больнице, или когда у Лилиан и детей то простуда, то расстройство желудка, то корь, случалось мне и пожалеть, что я примерный семьянин, уважающий себя профессионал и верный друг… Дважды мне снилось, как целиком вбираю грудь Арлин в рот. Несомненно, при удачном стечении обстоятельств — например, если бы она голой улеглась ко мне в постель, — я бы не устоял, но столь же ясно, что жарко вспыхнувшее пламя прелюбодеяния скоро угасло бы, перейдя в рутину того, что именуется «связь на стороне». Так или иначе, инициативу следовало проявить мне, а поскольку этого не происходило, то все и шло прежним порядком. Семейный человек, профессионал и друг составляют две трети меня и всегда одолеют животное, ищущее разнообразия. Ты и сам, мой друг, понимаешь, что при таком соотношении сил животному началу — конец.