Дай-сан - [23]

— Получается, маджапаны избегали кровопролития, играя в эту игру, — заметил Ронин.

Ее голова дернулась, и свет упал на ее глаза, коричневатые и блестящие, как чистейшие топазы.

— Что тебя навело на такую мысль? — спросила Кин-Коба испуганно и негодующе. — По окончании игры головы игроков проигравшей команды передавались вождям их племен в качестве предостережения. Их дымящимися сердцами удобряли наши поля. Маджапаны были народом практичным.

Ронин приумолк, размышляя над услышанным.

— Ты хочешь сказать, что маджапаны никогда не проигрывали? — спросил он наконец.

— Нет, ни разу.

Ронина вдруг охватило какое-то непонятное чувство. Ему почему-то сделалось грустно. Пытаясь стряхнуть с себя это подавленное состояние, он спросил:

— А что у тебя под маской, Кин-Коба?

Она вскинула тонкие руки. Безмолвный порывистый жест, который был правдивее всяких слов.

— Желаешь ли ты обладать мной?

Странное она подобрала слово, подумал Ронин.

— Ты хочешь сказать, заняться любовью?

— Если ты хочешь именно этого.

Он протянул руку и провел кончиками пальцев от ее колена по внутренней стороне. Ее глаза сверкнули.

— Но только не в маске.

— Тогда ты ничего не получишь.

Она взяла его руку, отнимая ее от своей ноги. Он ощутил ее тепло, томное и влажное, как джунгли в разморенный полдень. Свободной рукой Кин-Коба провела по его распростертому телу.

— А ты ведь хочешь.

Она поднялась и решительным жестом стянула с него штаны. Потом присела над ним на колени, медленно опускаясь все ниже. Веки ее трепетали. Она прикрыла топазовые глаза. Охнула. Склонилась над ним, и он ощутил жар ее тяжелых грудей и подрагивание живота. Он поднес руку к ее лицу, но она с силой сжала его пальцы и прижала его ладонь себе к груди. Ее бедра сдвинулись вниз.

Тела их сплелись во влажной ночи. Он вошел в нее, вдыхая необычный пряный аромат ее тела, пытаясь представить, как она выглядит на самом деле. Их совокупление напоминало борцовскую схватку двух великих мастеров. Их тела, двигающиеся в такт в нарастающем ритме, блестели от пота и слюны, и у Ронина было такое чувство, будто он снова мчится во тьме по замкнутому переменчивому коридору-туннелю-воронке.

И в тот самый миг, когда она закричала, а тело ее содрогнулось, он почувствовал, как ее безжалостное неистовство накатывает на него зловонным приливом, как он отшатывается в испуге от своего отражения, промелькнувшего в зеркале. Ее ногти впились в его тело, ее сильные бедра крепко сжимали его, скользкое гибкое тело извивалось над ним, ее тяжелые груди покачивались, соски затвердели и заострились.

В глубине его существа, в этой взвихренной круговерти, зарождались какие-то злобные чувства, оглашающие сознание могучим ревом. Он пытался сдержать их, унять, но уже ощущал, что наслаждение, переполнившее его чресла, готово прорваться наружу.

Ее бедра вращались по кругу, ее дыхание стало неровным и чувственным. Подняв руки, он сдавил ее груди. Она застонала и буквально вдавила в него свое тело. А он взялся за маску, приподнял над ее плечами и, даже услышав низкое рычание, пронзительный крик снаружи, посмотрел наверх — за пределы пылающих самоцветов-глаз.

Пронзенный.

Мойши перебирался из тени в тень под звездным небом ночи, не отрывая взгляда от высокой фигуры Уксмаль-Чака, который направился прочь от низкой пирамиды.

Мойши почему-то решил, что он пойдет к исполинской ступенчатой пирамиде к западу от акрополя, но вместо этого Уксмаль-Чак повернул направо, на улицу, уводящую в дальний конец города.

Мерцающий и таинственный город, хранящий знание тысячелетий, широко раскинулся в ночи. Вот он стоит, расстелившийся по равнине, незыблемый, а где-то поблизости нарождается жизнь. Выжидает.

Во всем Ксич-Чи было только одно круглое здание, небольшое и сравнительно скудно украшенное. Именно туда и направлялся Уксмаль-Чак.

Подойдя поближе, Мойши увидел, что это сооружение представляет собой круглую башню высотой метров в сто, установленную на двух террасах, одна над другой. Нижняя, что пошире, вся заросла травой, верхняя была сложена из голого камня. К башне вела лестница. Входных дверей было три, и расположены они были через неравные промежутки.

Притаившись под перемычкой ближайшего портала с изображением жреца в окружении непонятных иероглифов, Мойши внимательно наблюдал за тем, как Уксмаль-Чак поднялся на два пролета вверх и встал, глядя в ночное небо, перед первым входом в башню, с левой стороны. Какое-то время он стоял неподвижно, а потом поднес к глазу что-то темное.

Мойши тоже взглянул наверх. На какое созвездие он, интересно, смотрит? На Плеяды? На Большую Медведицу? А где огромное созвездие Змеи, которое столько раз доводило его до безопасного порта из морей, не обозначенных на картах?

Уксмаль-Чак еще долго рассматривал небо, затем встрепенулся — найдя, очевидно, ответ на невысказанный вопрос среди далеких, недостижимых звезд, — на мгновение вошел в башню и тут же вышел обратно. Спустившись по лестнице, он пересек покрытую травой террасу, спустился по нижним ступеням и нырнул в тень.

Мойши вышел из своего укрытия и двинулся следом за высокой фигурой.

Уксмаль-Чак привел его к краю джунглей. Повернувшись, Мойши разглядел на западе верхушку громадной ступенчатой пирамиды. Сейчас они шли по какой-то улочке вдоль невысоких строений. Мойши не отставал от Уксмаль-Чака, держась от него на почтительном расстоянии и ориентируясь по тихому скрипу его сандалий.