Дай мне! (Song for Lovers) - [42]

– Здравствуй…

Машка отдернула взгляд, как руку от раскаленного чайника.

Потом отдышалась.

На это ушло четыре шага.

Она остановилась и оглянулась.

Якубов удалялся походкой гея и его мелированный кудрявый затылок говорил: «я–тебя–не–вижу!»

Настя тоже остановилась и сплюнула шелуху в кулак. Она посмотрела на Машку, потом на белеющую в коридорном полумраке футболку Якубова.

– Брось ты его, – посоветовала Настя.

Машка ее не слышала и машинально пожала плечами.

– Да сдался тебе этот придурок дистанированный! – взорвалась вдруг Настя – Он… – Настя мучительно подбирала слово – …Блядун! Он ничего не стоит!

– Он классный…

Настя набрала воздуха, чтобы доказать обратное, но потом лишь махнула рукой, понимая, что все слова теперь бесполезны. Она готова была своими руками запихать Якубову обратно в рот его «здравствуй», и если это было бы возможно, так, наверное, и сделала бы.

– Тебе ни–че–го не светит!

– И что?

– Когда дело касается этого козла, ты становишься тупой, как чурка!

– Все влюбленные немного сходят с ума, – пожала плечами Машка.

Настя нервно забросила в рот две семечки и со щелчком раскусила их обе.

Машке хотелось поговорить с Якубовым. Хотя бы переброситься парой слов. «Понравилось?» – «Это ты писала?» – «Нет…» И все. Просто попасться ему на глаза. Просто почувствовать, что три секунды из жизни Якубова потрачены на Машку, принадлежат только ей. Два вдоха и выдох. Четыре круга крови по артериям и венам. И мозг, занятый на мгновение Машкиным образом. Машка постепенно опускалась до уровня примитивного организма.

Якубов даже не подозревал, что как–то влияет на странную девушку с первого курса, которая каждый раз смотрит так, будто потеряла на его лице сто рублей. А может и себя. Он просто шел по коридору с сумкой на плече, в мятой футболке и джинсах наперекосяк. Джинсы держались на бедрах за счет прослойки трусов в бело–серую полоску.

Машка брела по городу и солнце забивало ей нос. Оно не грело, но светило яростно и синтетически. Пыль лезла в глаза, перемешиваясь с горечью выхлопных газов. Ей было неудобно, так как футболка выбилась из джинсов и теперь торчала под кофтой комом. Помада слезла с губ и они сохли. Бессмысленное существование. А Якубов в своих джинсах и кудрях летит и глубоко дышит. И у него футболка уж точно не задирается под свитером. Опять Якубов… Он не пишет. Игнорирует. Презирает. Плюет сверху. А за что? А ни за что. Просто он позер, блядун, козел дистанированный. Любит себя больше всего на свете. Наверное, даже девушку в очках он не любит. Он с ней только любовью занимается… то есть сексом. Какая тут любовь? Машка поправила на плече сумку, волосы упали на лицо. Она оттерла их назад пыльной рукой. Бессмысленное существование. Все бессмысленно. Она залезла в подошедший автобус.

Якубов целыми днями торчал в подвале, монтируя свои передачи для «Эха Москвы» и «Романтики». Жарко. Он вытер потный лоб подолом рубашки. Светящийся квадрат экрана вновь замелькал, отражаясь в керамически–коричневых глазах.

– Саш, ехать пора!

– Сейчас…

Он забежал на четвертый этаж, забрать у однокурсника билеты по истории. Наткнулся у расписания на очередной клочок бумажки и вспомнил, что не ответил ни в прошлый раз, ни в позапрошлый. Сумка сползла с плеча и бухнулась на пол. Якубов чертыхнулся, пихнул в расщелину молнии листки с текстом, они смялись, ну да ладно… Клочок бумажки с выведенным «Якубову А., 302 гр.» ткнулся в комок носового платка в левом кармане.

– Якубов!

– Иду!

Из аудитории выскочила девушка в очках.

– Шурик!

Якубов машинально ткнулся в ее губы, сумка сползла с плеча и бухнулась на пол. Листки с билетами разлетелись.

– Ты зайдешь?

Он подбирал бумагу.

– Ты позвонишь?

– Может быть. Да. Наверное.

– Я жду! Ты обещал, – ее руки нырнули в густые кудри.

– Да. Извини…

Якубов задернул молнию на сумке. Опять мазнул девушку по губам своими, твердыми и прохладно–пыльными.

Ступеньки скользили под ботинками, он выскочил из университета и побежал к остановке. Горький ветер сушил глаза, хотелось пить. Хотелось все бросить, плюнуть на все с высокой колокольни и уйти, засунув руки в карманы. Но это сегодня, а завтра все могло поменяться. И потом, ему уже двадцать лет исполнилось – пора самому зарабатывать на бутерброд с колбасой себе, маме, папе и брату. Сев в автобус, Якубов на секунду прикрыл глаза, потом вынул из кармана платок и вытер им вспотевшее лицо. Вместе с платком к ладони прилипла бумажка. Он развернул листочек в клеточку. «Привет, дорогой. Поздравляю с началом (уже с концом) зачетной недели. Удачной сессии! Пиши! Напиши мне что–нибудь!!! М. Н.» Якубов спрятал записку в карман. В автобусе воняло кислым дермантином сидений и выхлопными газами. Он закрыл глаза. Потом полез в карман куртки и вставил в рот семечку.

Машка плюхнулась на сидение и поставила сумку на колени. Сумка упала. Машка нагнулась, поднять ее и испытала что–то похожее на то ощущение, когда пальцами берешься за голый провод тройника. Якубов посмотрел на нее пустыми уставшими глазами и сплюнул шелуху в кулак. В детстве Машка как–то соблазнилась кристально–поблескивающим инеем на ручке железной лопаты для уборки снега на катке и лизнула его. Язык примерз. Потом его, конечно, отодрали. Сейчас Машка будто примерзла также крепко, как в детстве, но взглядом и не к ручке лопаты, а к глазам Якубова. Якубов вставил в рот семечку, потом полез в карман и вынул пригоршню таких же семечек. И протянул Машке. Машка взяла семечку и положила в рот. Расщелкнула. Выплюнула шелуху в кулак. Взяла следующую.