Дай цветочек - [3]

За вход в помещение, где показывали великана, надо было платить. Но Хаимек и его товарищи бесплатно целыми часами любовались портретом великана на вывеске.

Хаита не была одинокой. Хаимек был ее внуком от самой младшей дочери, той, которая недолго цвела в терновом венке ее жизни. Смерть унесла розу Хайты-старьевщицы, но сохранила ее образ в оставшемся после нее ребенке. У Хаимки были волосы его матери, каштановые, вьющиеся мелкими кудрями, а глаза такие, как когда-то были у его бабки, — большие, черные, широко открытые на бледном худом личике.

Хаимек — красивый ребенок. Его одежда явно зависит от профессии его бабки. С годовалого возраста носит он жилет из белого ситца и сюртучок ситцевый и шапочку ситцевую. К шапочке пришит сильно измятый кожаный козырек, но Хаимек редко носит шапочку. Он часто забывает ее дома, а на улице появляется в рыжей ермолке, которая еле прикрывает его кудрявую голову.

Хаита всегда собственноручно шьет костюмы Хаимке. Правда, случается это очень редко. Однако всегда странен вид этой старой женщины, когда она в больших очках, занимающих половину ее сморщенного лба, и в желтом платке, плотно прилегающем к ее голове, сидит на низком стуле и, при свете лампочки с длинным стеклом, потемневшими руками кроит и примеряет выцветшее тряпье. Делает она это с необыкновенным напряжением мысли и взгляда и время от времени вполголоса бормочет.

Говорить с собой — ее старая привычка.

— Кто теперь там живет, — шепчет она.

Это она думает о маленькой грязной корчме, в которой родилась и выросла.

— Аи! Аи! Как они были красивы!..

Это вспоминаются ей старые деревья помещичьего сада, под тенью которых она гуляла когда-то маленькой девочкой.

А иногда она, улыбаясь, трясет головой с видом шутливой угрозы.

Это перед взором ее проплывают с серебряным звоном волны ручья и мелькают в них черные глаза заглядывающей в них девушки.

Иногда она тяжко вздыхает.

— Когда он умер, — говорит она, — он был белее той муки, что вечно с него сыпалась! Он умер молодым. Тяжелые мешки таскал он всю жизнь… измучился и… ушел…

Потом добавляет:

— Боже, соедини душу его с душами Авраама, Исаака и Иакова и всех угодных тебе!

— А иногда рассуждает:

— Человек подобен дыханию! Дни его проходят как тень!

И тогда она думает о молодой своей дочери, матери Хаимка, прекрасной розе, которую унесла смерть.

Бывают иногда минуты, когда из рук Хаиты выпадает толстая игла. Она гневно сжимает кулаки. Глаза ее из-под очков пылают негодованием.

— Аи! Аи! Злая женщина, злодейка! Негодная! Как она ограбила меня, как надула! Два злотых взяли у меня за такие лохмотья! А кто мне за них столько даст? О, как я несчастна! Погубила она меня!

Но что-то придумав и успокоившись, прибавляет:

— Ну, кто же мне за это столько даст? А девушка у тех богачей! Она ничего не понимает, она все смеется и скачет. Я пришью к кофте блестящие пуговицы и показывать буду не с той стороны, где дыра, а с той, где будут блестящие пуговицы. Может быть, она мне даже три злотых даст. Заработать злотый! Какое это было бы счастье!..

Мечтая об огромном заработке в целый злотый и лукаво усмехаясь при мысли о блестящих пуговицах, которыми она завтра ослепит молодую горничную, всегда улыбающуюся, Хаита чувствует, что начинает засыпать. Ноги у нее болят от камней, по которым целый день ходила она. Рада бы уже лечь спать, подымается, но чувствует: что-то лежит под ногами. Дрожащей рукой берет лампу и наклоняется. Это Хаимек, — он сидел у нее на коленях и наблюдал за работой; теперь он свалился и спит у ее ног, крепко держа в зажатой руке недоеденный бублик.

Запавшие губы Хаиты расцвели в широкой улыбке. Она ставит лампу на стол, берет в объятия внука и, целуя его разрумянившиеся от сна щечки, говорит:

— Сонуля моя маленькая, я чуть не упала из-за тебя!

И при этом все больше и больше смеется, чуть не хохочет.

Хаимек просыпается, подымает сонные веки и быстро подносит к губам недоеденный бублик. Бабка укладывает внука под перину.

— Бобе, — зовет вдруг ребенок.

— Ну? — отзывается Хаита, снимая свою кофту.

— А где же пятачок, что я сегодня получил от пурица?

Вопрос этот неприятно поражает Хаиту.

— Где пятачок? — кричит она. — Я за окно его выбросила, ты выклянчил его, а я говорила тебе, чтобы ты не попрошайничал. Если ты еще раз не послушаешься меня, розгой тебя отлуплю!

Хаимек не слышит уже ни упреков, ни угроз бабки. Он уже снова заснул с бубликом во рту, с запрокинутыми над головой руками. Темные ресницы бросают тень на розовые щечки, маленький ротик нежно улыбается. Старая бабка гневается еще с минуту, потом вынимает из кармана добытый внуком пятачок, рассматривает его со всех сторон, как бы стараясь убедиться в его сохранности, тяжело вздыхает при этом, мотает головой и, наконец, ложась под перину, говорит:

— Ну, что же делать!

И добавляет:

— Беда!

Иногда бабушка с внуком весело играют вдвоем. Чаще всего это бывает поздно вечером, когда Хаита приходит домой, неся на плечах корзину, полную тряпья, либо купленного, либо собранного на мусорных кучах. Жилище Хаиты находится в самых недрах того лабиринта, который образуют улички и домишки еврейского квартала города Онгрода. Это маленькая избушка, такая низенькая, что рука Хаиты легко достает до почерневших балок потолка, и очень тесная — добрую половину ее занимает глиняная печь. Единственное оконце этой избушки выходит не на улицу, домик стоит среди хаоса перемешавшихся между собой дворов. Их такое множество, что незнакомому с местностью ориентироваться среди них невозможно. Отделенные друг от друга маленькими домишками с гнилыми, накренившимися к земле заборами, дворики эти переплетаются между собой, приобретая самые разнообразные формы: то это узкие, длинные, кривые коридоры, то прямоугольные или круглые клочки земли, — замусоренные, с большими стоячими лужами среди острых камней, загроможденные старыми досками; на этих досках днем качаются дети, а ночью они скрипят и стучат под порывами ветра.