Давай попробуем вместе - [41]

– Значит, нужно сходить куда-нибудь еще, – трясу я его за руку. – Ты же не один, черт возьми. Вместе мы найдем выход.

– Ну нет, хватит. – Он усмехается криво и вполне осмысленно. – Мне не надо повторять дважды. Увидишься с ребятами – передавай привет. Мол, жив-здоров, все в порядке… и не говори им… Ладно?

Я молчу, и он принимает мой беззвучный протест за согласие.

– Сам-то как?

– Более-менее.

– Ну, ступай.

Он отворачивается. Должно быть, не хочет, чтобы я запомнил его таким. Я пытаюсь сказать что-нибудь, но, как всегда, не могу найти подходящих слов. Потому я коротко хлопаю товарища по плечу и выхожу прочь, сгибаясь под невыносимым грузом тягостного бессилия. За моей спиной отчаянно лязгают засовы. И, уже оказавшись на улице, слышу надсадный музыкальный вопль, от которого испуганно вздрагивают редкие обнаженные деревья.

25

Звонит телефон. Громкий, визгливый, назойливый, как женская брань.

– Слава, тебя! – кричит мама.

Я медлю. Я боюсь услышать голос измученной женщины, помочь которой я не в силах…

И чуть не падаю со стула, когда сквозняк из телефонных дырок доносит до моего уха тихий голос Дениса.

– Откуда ты, черт возьми?!

– Уже из дома. У меня ведь даже не было времени, чтобы сказать тебе…

– Хватит попусту трепаться, чертов сын! Когда приглашаешь в гости?

– В любое время, как сможешь. Мы все: Любаша, моя жена, и дочка, Машка, будем ждать тебя, брат…

Я вешаю трубку, смыкаю веки и чувствую, как мои губы непроизвольно складываются в горькую улыбку, а сердце наполняется тихим ликованием. Хоть что-то не было напрасным…

«Изматывающая летняя жара сменяется холодными осенними ливнями. От нашего призыва остались единицы. Мы уже считаемся «старичками». А война все идет, и конца ей не видно. Чем дальше, тем злее, яростнее. Иногда мне кажется, что мы сражаемся не с горсткой людей, а со стоглавой гидрой. И чем больше голов мы отрубаем, тем больше вырастает новых… Но нам говорят: конец близок. Еще немного…»

Срок нашего призыва подходил к концу, когда стали присылать новеньких. Испуганных, чистеньких, необстрелянных. Они жались друг к дружке, как цыплята, вздрагивая от грохота орудий. От их новеньких камуфляжей еще пахло мылом и лосьоном после бритья. Нам они казались мальчишками. Странно подумать, что мы старше всего на каких-нибудь полгода-год… Они и пить-то по-настоящему научиться не успели. После лишнего глотка сорокаградусной их неудержимо тянуло на подвиги, и тот, кто минуту назад до обморока страшился отойти за палатку по великой солдатской нужде, уже был готов брать в плен Басаева, Хаттаба с Бен Ладеном, вместе взятых. Мы смотрели в их распахнутые, доверчивые, растерянно блестящие глаза, и нам казалось, что видели, как в зеркале жизни, собственное, полугодичной давности, отражение.

Мы учили их тому, что не преподают ни в школе, ни даже в армии, – науке выживания: как определить щелчок снайперской винтовки, как установить растяжку, как укрыться от пуль по обочинам ровной дороги, как окопаться ложкой или консервной банкой, как с гранатами наперевес врываться в укрытие противника… Старались, как могли, прикрыть на «передке», пока они еще не понюхали пороха. Но многим это все равно не помогло: однажды из особо горячей схватки не вернулось больше половины.

– Золотое правило войны: никогда не ссорьтесь со своими. Иначе всем нам конец. – Это уже говорил я. Кирилл недавно отбыл в Москву – истек срок его «командировочки». Война для него закончилась.

На смену коварному летнему солнцу пришли унылые, бесконечные холодные дожди. Легко раненная в моем первом бою нога натерлась, болела с каждым днем все сильнее, а вскоре начала гноиться. Я обрабатывал ее спиртом, перевязывал. Но щиколотка все равно распухла, чертова нога с трудом влезала в ботинок, а каждый шаг отдавал саднящей болью.

– С головой не дружишь? – возмущался Денис. – Гангрену схлопочешь, без ноги останешься. Иди к врачу.

Я и вправду пошел, но подозрительный док в очках в золоченой оправе, видимо углядев во мне потенциального дезертира, с садистской ухмылкой прочистил рану, да так, что я едва сдерживался, чтобы не взвыть от боли, дав себе клятву больше никогда не подходить к санпалат-ке ближе чем на расстояние выстрела «Града». Напоследок добрый доктор Франкенштейн засандалил пару уколов и сказал: «Свободен».

А вскоре война закончилась и для нашего комбата Василия. Но не так, как для Кирилла: в только что зачищенном селе во время трапезы его сразила пуля снайпера. Только что мы приняли наспех сооруженную импровизированную баньку, закатили пир из «гуманитарки» и заты-ренного где-то одним пронырливым малым гуся. И нам тогда казалось, что конец действительно близок… С нами сидел и Василий, шутил, смеялся, тщательно облизывая миску, как вдруг поперхнулся, дернулся, захрипел, широко раскрыв рот, и упал лицом в остывающую золу костерка. Вот тогда-то я испытал настоящий шок – слишком уж короток был переход от иллюзии покоя к разрушительности настоящего – и одновременно жгучий прилив поглощающей разум ненависти. Мы привыкли к смерти, к ее ежедневной жатве, и любой из нас, как бы ни противился, в глубине души был готов принять ее как неизбежное. Но по-солдатски, в бою, а не от трусливой пули укрывшегося наемника. Особенно Василий. Прошедший с нами все круги земного ада, ставший для каждого больше чем офицером… Это было слишком несправедливо.