Давай надеяться на лучшее - [30]

В конюшне никто не знает, что случилось со мной и моей семьей. По крайней мере, я так думаю. Девушки из группы приветствуют меня, как обычно, спрашивают, как дела. Я не поднимаю глаз, делаю вид, что я очень занята лошадью, которую готовлю к занятиям. В ответ на прямые вопросы я бормочу, что все в порядке, но не задаю встречных вопросов, продолжаю расчесывать лошадь, которую мне выделили на сегодня. Я чешу, оседлываю, взнуздываю и чищу копыта. Ощущаю, что это тоже меня успокаивает. Когда часы показывают без трех минут одиннадцать, я выхожу с лошадью на манеж, где наша тренер как раз закончила занятие с предыдущей группой. Завидев меня, она весело меня приветствует, и тут от ее веселых слов я как по команде изменяю взятый было курс на середину манежа, сворачиваю и подхожу к ней, стоящей в углу большой арены. Лошади приходится идти со мной. Я спрашиваю: «Можно вас на пару слов?» Она отвечает: «Конечно», вопросительно глядя на меня. Я чувствую, как голос изменяет мне уже на первом слоге, но все же продолжаю:

«В общем, дело такое, мой муж, это самое, Аксель, он несколько раз приходил со мной сюда, это самое… он умер шесть дней назад, во сне, просто взял и умер, и мы не знаем, что произошло, и я не знаю. Правильно ли я сделала, что пришла сюда сегодня, но я подумала, что мне полезно будет покататься верхом. Но, может быть, я не смогу. Возможно, у меня и не получится. Я просто хотела попробовать. Надеюсь, вы не возражаете».

Я умолкаю, с облегчением от того, что мне удалось выжать из себя все эти слова в более-менее понятной последовательности. Тренер выслушала меня, нахмурив брови. «Боже мой, Каролина, что ты такое говоришь, что ты такое говоришь», – произносит она. Но потом она умолкает, как и я. Она протягивает руки и крепко обнимает меня, и у меня кончились все слова, так что я плачу, уткнувшись в ее грязную кожаную куртку, потому что это представляется самым нейтральным действием. Черт! Я не собиралась рыдать в школе верховой езды. Не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Не планировала устраивать сцену. Предпочитала оставить себе место, где я могла бы продолжать притворяться прежней Каролиной. Все пошло не так. Теперь мы стоим в углу и плачем, привлекая внимание всей группы. Девушки из моей группы косятся на нас, не спрашивая, что случилось. Может быть, они уже слышали, может быть, слухи долетели и до них, или же они только в этот момент поняли, что что-то не так. Некоторое время я плачу, уткнувшись в ее куртку, шепчу, что все это так ужасно. Тренер говорит мне, что я могу ездить ровно столько, сколько хочу, и прерваться в любой момент, если понадобится. Когда она отпускает меня, я вижу, что тушь размазалась у нее по щекам. Я размышляю, должна ли я сказать ей об этом, но не решаюсь и предпочитаю промолчать. Вместо этого иду со своей лошадью на середину манежа, сажусь в седло и начинаю движение, ни с кем не встречаясь глазами.

Во время урока тренер не дает мне никаких указаний. Не кричит, как обычно, что я криво сижу в седле, не указывает, как обычно, чтобы я повернула руки. Вместо этого она время от времени спрашивает меня, все ли в порядке, все ли хорошо, – я киваю в ответ. Борюсь с лошадью, которая мне досталась на сегодняшнее занятие, изо всех сил стараюсь сосредоточиться на выполнении задания, потея от усилий. Тело устало, я ослабела, но сидеть верхом так приятно. Когда занятие подходит к концу, я ощущаю странное спокойствие. На некоторое время мне удалось полностью выключить реальность. Я сосредоточилась на том, что происходит здесь и сейчас. Верховая езда в очередной раз помогла мне, как помогает всегда.

Когда мы расседлываем лошадей и я вешаю на место уздечку и седло в теплом и влажном амуничнике, ко мне приближаются мои одногруппницы. Я смотрю на их строй – они идут неестественно тесно друг к другу, движутся нервозно, сразу ясно, что им уже известно о случившемся, и теперь они хотят подойти ко мне. Добравшись до своей конечной цели – то есть до меня, одна из них нарушает молчание, спросив, можно ли меня обнять. Говорит, что она слышала, что произошло. Я отвечаю «да», разрешая себя обнять, но мне бы хотелось найти в себе силы и сказать «нет». Плакать я сегодня больше не хочу. Не хочу рыдать в объятиях людей, которых знаю только по имени. Не хочу стоять, зажатая в групповых объятиях, в пыльном амуничнике, где подростки, болтающиеся на конюшне, постоянно открывают и закрывают дверь, и рыдать на руках у других взрослых женщин. Но я иду на это. Во второй раз за эти сутки я выбираю то, что кажется мне наиболее утешающим. Обращаю внимание, как по-разному разные люди обнимаются – одни крепко, почти удушающе, другие мягко и ласково. Слез у меня больше нет.

Сейчас я уже мечтаю пойти домой. Я соскучилась по Ивану. Меня интересует, как он уже почти два часа обходится без меня. Я проголодалась. Вернувшись домой, я впервые полноценно поем с тех пор, как ты умер. Наши групповые объятия размыкаются, и мы возвращаемся к лошадям – готовим их к обеду и времени, которое они проведут в загоне. Потом я отправляюсь домой. Думаю, что это была хорошая мысль – пойти в конюшню, несмотря на объятия и слезы. В следующий раз надо опять пойти. От верховой езды мне становится лучше.