Давай надеяться на лучшее - [14]

Твой папа прерывает меня, перекрикивает меня и говорит: «Перестань, Карро, не смей так думать». Он говорит, что я – самое лучшее, что у тебя было в жизни, что самой мне сложно сейчас это понять, но они-то знали своего сына тридцать четыре года, так что мне придется их извинить, но они знают, о чем говорят. «Мы видели, как он ожил благодаря тебе, – произносит твой папа. – С тобой он был счастлив. Просто все так и есть, что тут спорить. Ты пробудила в Акселе жизнь, вы с Иваном наполнили ее смыслом». «Перестань обвинять себя», – снова говорит твой папа, но тут его голос прерывается, наступает его черед принять эстафету плача. Я умолкаю. Внезапно у меня начинает болеть голова. Волосы у меня сальные, на лице слой жира и слез. Я говорю, что мне надо принять душ, однако выясняется, что запасную одежду для себя я все же забыла. Жена твоего брата, которая до сегодняшнего дня была моей невесткой, но теперь я даже не знаю, как ее назвать, помогает мне подняться на второй этаж, выкладывает пару чистых носков и дает мне полотенце. Предлагает мне лечь в их постель и немного отдохнуть, когда я помоюсь. Они позаботятся об Иване. Она заверяет меня, что Ивану хорошо. Тут я осознаю, что давно о нем не вспоминала. Где он? Как себя чувствует? Где моя мачеха?

Их я нахожу в гостиной. Иван ползает по полу, она сидит рядом. Я спрашиваю, когда он ел – совершенно не помню подробностей этого дня. Она напоминает мне, что я покормила его грудью как раз перед тем, как мы покинули нашу квартиру и отправились сюда. Мы высчитываем, что с тех пор прошло не меньше двух часов. Я беру Ивана на руки и кормлю его. Он жадно сосет. Я разглядываю его крошечные щечки, когда он глотает мое молоко, которое еще не пропало, но скорее всего вот-вот иссякнет. Знаю, что это типичная реакция на шок и травматические события. У моей мачехи молоко пропало в тот же день, когда умер мой папа. Смотреть на Ивана становится невыносимо. Его невинное личико, его уши – точная копия твоих. Он лежит у меня на руках, не подозревая о том, что произошло и как это навсегда изменит его жизнь. Он еще не знает, что ему предстоит расти без отца и что вероятно – более чем вероятно, – в смерти его папы виновата его мама. Он ест, причмокивая, сжимая одной ручкой мой свитер, который сбился в подмышке, поскольку я задрала его, чтобы покормить. Я ощущаю, что от меня пахнет по́том.

Я должна уйти. Резко прервав кормление, я выхожу из комнаты, снова в слезах. Моя мачеха принимает у меня Ивана, продолжает свое дело, защищая его от всех невзгод. Я поднимаюсь по лестнице в доме твоего брата. По стенам развешаны портреты членов семьи. На одном из них ты. Тебе лет семь-восемь. Фотография черно-белая. Ты улыбаешься прямо в камеру. Я отворачиваюсь, силы на нуле. Надо поспать.

Июнь 2009

Меня раздражает то, что ты все время держишься на расстоянии. Мы встречаемся уже два месяца, а ты пока не строишь никаких планов на будущее. Ты бдительно охраняешь свое личное время, говоря, что оно тебе необходимо. По поводу праздника середины лета ты высказался туманно, сказав, что мы, возможно, что-нибудь придумаем. Наверное. Я не строю никаких планов на праздник середины лета. Я хочу быть с тобой. Но сегодня ты передумал, на улице идет дождь, и ты говоришь, что вообще ничего не хочешь делать, что у тебя есть срочная работа, которую надо закончить, и более всего тебе хочется побыть дома в одиночестве.

Сегодня я очень зла на тебя. Мне просто необходимо выплеснуть свой гнев, и я прошу разрешения зай-ти к тебе в середине дня. Ты все равно дома. У меня все равно нет никаких планов. «Нам нужно поговорить», – заявляю я. Ты отвечаешь: «Конечно. Приходи», и уже сидя в автобусе по пути от меня к тебе, я размышляю, что же хочу сказать. Ведь ты ничего плохого не сделал. Может быть, мой гнев – всего лишь выдумка моего мозга, чтобы найти повод прийти к тебе, вторгнуться в твою сферу? Может быть, то, что я называю яростью, на самом деле нечто совсем другое? Не знаю, а автобус уже подъехал к твоей остановке. Мне все больше становится не по себе.

Когда я звоню в твою дверь, злость уже улетучилась, и мне приходится сдержаться, чтобы не начать ворковать, как голубка, когда ты обнимаешь меня, проводишь в гостиную и держишь мою руку в своей. Ты спрашиваешь, о чем я хотела поговорить, и пульс у меня мгновенно учащается. Все это очень странно. Сделав глубокий вдох, я пытаюсь собраться с мужеством. Пытаюсь объяснить тебе, что мне хотелось бы встречаться чаще, чем сейчас, что мне трудно справляться с твоим желанием держать дистанцию и временами совсем закрываться от меня. Ты слушаешь и киваешь и говоришь, что понимаешь, о чем я, но что ты – это ты. Ты всегда был таким. Говоришь, что я тебе очень нравлюсь, и тут мое раздражение пробуждается с новой силой. «Ты имеешь в виду, что я тебе просто нравлюсь?» – думаю я, не решаясь, однако, спросить напрямую. Кто говорит о другом взрослом человеке «она мне нравится»? Почему я тебе только нравлюсь? Почему ты не влюблен в меня по уши, как я в тебя?

Не решаясь критиковать слова, которые ты употребляешь, я сижу молча. Изображаю понимание, киваю в ответ на твои слова, поскольку у меня вдруг возникает чувство, что многое поставлено на карту. Разговор получается коротким и натянутым, и когда я ухожу от тебя на вечеринку в нескольких кварталах от тебя, то пытаюсь убедить себя, что наш первый серьезный разговор прошел хорошо. С некоторой натяжкой это даже можно назвать нашей первой ссорой. Хотя никто не ссорился. Хотя я даже не сердилась. «Но ведь это хорошо, – думаю я. – Я показала, что чувствую и кто я есть, а ты… вовремя остановил меня».