Датский король - [7]

Фрау Флейшхауэр, занимавшаяся переводами русской литературы, считала своим долгом говорить со своим подопечным только на его родном языке и ежедневно за завтраком задавала Звонцову массу вопросов по русской филологии. Ее интересовало буквально все — от правил написания «ятя» в корнях, которые сам Вячеслав смутно себе представлял, полагаясь лишь на зазубренные в гимназии группы слов, до особенностей языка «Жития протопопа Аввакума». В этот раз ученая дама долго рассуждала на модную тему: о влиянии новейших германоязычных авторов на русскую декадентскую поэзию. Затем фрау Флейшхауэр перешла к рассуждениям о техническом прогрессе, об отрицательном влиянии радио на развитие зрительного воображения. Особенно она выражала недовольство тем, как много лишней информации в последнее время вмешивается в ее жизнь.

Наконец она спросила о главном:

— Расскажите-ка мне о своих успехах в учебе и о том, как вы ладите с нашими преподавателями.

Распространившись, насколько все прекрасно и как он всем доволен, Звонцов не упустил возможности в очередной раз поблагодарить свою покровительницу. Затем, однако, пожаловался, что преподаватель философии единственный из всех отказался перезачитывать ему свой предмет, объяснив, что он практикующий философ и может преподнести эту сложную «традиционно германскую» науку в более ярких красках, чем преподают «за границей».

— И вообще мне кажется, что он несколько предвзято относится ко мне, — рассуждал Звонцов обиженно. — То я не так одет, то нельзя ставить на планшет с латинскими текстами чернильницу… Каждый день по нескольку раз здоровается, раскланивается, будто видит меня впервые: «Добрый день, господин студиозус, как поживаете?» — будто насмехается надо мной. Бывает, прямо на лекции ни с того ни с сего задаст какой-нибудь каверзный вопрос, обязательно мне, а потом в присутствии всей аудитории начинает препарировать ответ: и тут я допустил неточность, и в этом нельзя со мной согласиться. Просто иезуит какой-то, великий инквизитор. Не зря студенты прозвали его Мефистофелем… Только это, конечно, между нами, — спохватился Звонцов.

При этих словах фрау Флейшхауэр оживилась, переспросила:

— Неужели Мефистофелем? — Она еле сдерживалась, чтобы не улыбнуться. — Ну это, наверное, слишком. Молодости свойственно сгущать краски. Хотя коллега Ауэрбах действительно создал вокруг своей персоны этакий ореол мрачноватой таинственности. Но знаете, не относитесь к нему так… — Флейшхауэр остановилась, подбирая подходящее слово, — иронично. Вообще-то он человек странный, о нем ходят разные слухи, но я не привыкла верить молве. То, что он бесподобен как ученый и лектор, неоспоримо. У него вышло множество монографий, он долгое время работал в Англии, затем в Италии, потом в Вене, пока, наконец, мы его не переманили — и то, надо сказать, это стоило большого труда и больших материальных затрат. Будьте к нему снисходительны, к несчастью, этот человек очень плохо видит, он почти слепой. Ну, думаю, в итоге все наладится, ваши взаимные предубеждения рассеются, и вы найдете общий язык со своим куратором.

— Я бы тоже хотел так думать, — Звонцов согласно кивнул. — До сих пор это, увы, не удавалось. Да вот, кстати! На прошлой лекции господин Ауэрбах завел речь о Ницше, о его скандально известном сочинении «Антихрист». Профессор назвал эту работу манифестом антихристианства и основой мировоззрения наступившей эпохи, как он выразился «эры, ниспровергающей религию рабов». После этого он начал критиковать католицизм, а заодно и протестантизм.

Звонцов заметил, что фрау Флейшхауэр неприятно слышать такие слова о религии, ведь она, несмотря на широту и прогрессивность убеждений, все-таки имела репутацию доброй лютеранки.

— Вот и мне эти рассуждения показались если не кощунственными, то, по крайней мере, поверхностными, — поспешно продолжил русский студент. — Ведь в России Ницше очень популярен, и даже гимназисты, не говоря уже о студентах, зачитываются «Заратустрой». Я спросил профессора, не перегибает ли он палку, считая Ницше антихристианином по сути. Вы бы видели, уважаемая фрау Флейшхауэр, с каким выражением лица Мефистофель… герр Ауэрбах бросил: «Что вы имеете в виду, господин студиозус?» Тогда я сослался на мнение одного из наших философов о том, что если бы Ницше чуть больше знал о православной вере, о ее нелицемерной сущности, он, возможно, не считал бы себя антихристианином. В ответ профессор назвал меня русским максималистом и посоветовал не выдавать желаемое за действительное, а еще раз перечитать Ницше в подлиннике. Теперь он мне вообще прохода не даст, что уж там об экзамене говорить!

— А вам известно, что ваш профессор подлинный мастер монументальной живописи?

Звонцов не ожидал услышать подобного — он был искренне удивлен:

— Неужели?! Pardon, madam, но ведь он слепой как кро… э-э-э… Я хочу сказать, он почти ничего не видит на расстоянии. При такой близорукости можно было бы успешно заниматься миниатюрой, но — масштабная живопись? Как у вас говорят: es ist unmöglich![13]

— О! Вы ошибаетесь, Вячеслав, как вы ошибаетесь! Старик, надо признать, близорук, но тем парадоксальнее его творческий взгляд. Он видит на расстоянии двадцати сантиметров, потому может писать только в непосредственной близости от холста и предмета, этим и объясняются основные его приемы. Например, он начинает любую работу с угла, а потом фрагмент за фрагментом выписывает скрупулезно то, что может представить целиком только в своем воображении. Глаза профессора так чудесно повреждены (звучит, конечно, нелепо, в известной степени цинично, я понимаю), что при идеальном цветовом чутье ему с расстояния представляется расплывчатая, но манящая глаз красочная палитра, а сама работа создается по принципу яркого витража, она точно собрана из доведенных до совершенства кусочков. Результат превосходит все ожидания по выразительности и — что удивительнее всего! — поражает цельностью. В этом уникальность дара и живописного метода Ауэрбаха. Право же, он создает необыкновенные вещи!