Дарю вам праздник - [33]

Ее чувственность была видна мне так же отчетливо, как то, что на голове у нее нет ни шляпки, ни берета, что она почти с меня ростом и довольно широка в кости; но не этими же признаками чувственность выражалась! И уж не атрибутами внешности, разумеется; посетительница не была красивой или хотя бы хорошенькой — хотя в какие-то мгновенья вдруг оказывалась прекрасной. Ее рыжеватые вьющиеся волосы были собраны в узел, глаза казались синевато-серыми — позже я узнал, что цвет их может меняться от светло-серого до сине-зеленого. Жадность ее плоти выдавали разве что полные, причудливого рисунка губы да вызывающее выражение лица.

Она улыбнулась, и я подумал, что очень ошибся, когда ее тон показался мне резким и безапелляционным.

— Я — Барбара Хаггеруэллс. Я ищу мистера Бэкмэйкера, — она заглянула в бумажку, — мистера Ходжинса Эм.Бэкмэйкера, который, я полагаю, использует это место как контактный адрес.

— Ходж Бэкмэйкер — это я, — пробормотал я в отчаянии. — Я… работаю здесь.

Я сразу ощутил, что не побрился сегодня, что штаны мои не подходят к куртке, что рубашка — несвежая…

Думаю, я ждал, что она с раздражением скажет: «Ах, вот оно что!» или прощебечет традиционное «Должно быть, здесь восхитительно!». А она спросила:

— Скажите, вам нигде не попадалась книга Уайтхэда «Свойства Х»? Я давно ее ищу.

— О, я… Это детектив?

— Да нет. Это книга по математике, а написал ее ученый, который был, мягко говоря, не совсем в почете. Ее трудно отыскать — думаю, потому, что автор был скорее дерзок, чем тактичен…

Естественно и просто она привела меня в себя, заговорив о книгах; я и не заметил, когда перестал ощущать неловкость и, отчасти, унижение от того, что обещанный телеграммой «представитель» застал меня за моим жалким занятием. Я признал, что слабо сведущ в математике и не знаком с работами мистера Уайтхэда, хотя смог гарантировать, что упомянутой книги в нашем магазине нет; Барбара заверила меня, что только специалисты знают имя этого малоизвестного теоретика. Тут я с благоговейным ужасом, который всегда чувствуешь перед специалистами в чуждой тебе области, спросил, не математик ли она — она ответила: «Господи, нет! Я физик. Но математика — мой инструмент.»

Я смотрел на нее снизу вверх. Любой, думал я, может прочитать стопку книг и сделаться историком; а вот чтобы быть физиком, нужно иметь настоящее образование. А она вряд ли была старше меня.

Внезапно она сказала:

— Мой отец хочет побольше узнать о вас.

Я неловко выразил свою признательность чем-то вроде то ли кивка, то ли поклона. И в последующие полчаса она только и делала, что дотошнейшим образом экзаменовала меня и выясняла обстоятельства моего житья-бытья.

Потом я спросил:

— Ваш отец и есть Томас Хаггеруэллс?

— Хаггеруэллс из Приюта Хаггерсхэйвен, — подтвердила она с таким видом, будто этой фразой объясняла все. В ее голосе было море гордости — и легкий оттенок высокомерия.

— Мне страшно стыдно, мисс Хаггеруэллс, но боюсь, я знаю о Хаггерсхэйвене столь же, сколько о математике.

— Мне показалось, вы сказали, будто занимаетесь историей. Странно, что вам не встретились упоминания о Приюте.

Я беспомощно покачал головой.

— Наверное, я читал очень бессистемно.

Во взгляде ее отразилось согласие с моими словами — но не прощение.

— Хаггерсхэйвен — это колледж?

— Нет! Хаггерсхэйвен — это Хаггерсхэйвен. — Она взяла себя в руки и снова улыбнулась. В этой улыбке я увидел готовность относиться ко мне терпимо несмотря ни на что. Его нельзя назвать колледжем, потому что там нет ни студентов, ни факультетов. Вернее, и те, и другие слиты в одно целое… Мы принимаем лишь ученых, или потенциальных ученых, готовых полностью посвятить себя своему предмету ради самого этого предмета. Мы принимаем немногих.

Она могла бы этого и не добавлять; ясно было и так, что мне не суждено оказаться среди избранных — даже если бы я не обидел ее, сказав, что никогда не слышал о Хаггерсхэйвене. Я знал, мне не сдать и самого простого вступительного экзамена в самый обычный колледж; что уж говорить о том явно элитарном заведении, представителем которого она являлась.

— Никаких формальных требований для приема в Приют нет, — продолжала она. — Только работать в полную силу, не утаивая ничего, участвовать в хозяйственной деятельности Приюта, подчиняясь решениям большинства, и голосовать по всем вопросам, не задумываясь о личной выгоде. Все. Звучит, как скучнейший из манифестов, изданных в этом году.

— Звучит слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

— Но это чистая правда. — Она подвинулась ближе, и я ощутил запах ее волос и кожи. — Просто есть еще и другая сторона. Приют небогат, и спонсоров у нее нет. Нам приходится самим зарабатывать на жизнь. Живущие в Приюте не получают никакой стипендии — только пропитание, одежда, крыша над головой и все нужные книги и материалы. Ничего лишнего. Работу по специальности часто приходится откладывать, чтобы накормить и обеспечить всех.

— Я читал о таких коммунах, — с восторгом сказал я. — Только я думал, что они все распались лет пятьдесят — шестьдесят назад.

— Читали и думали? — презрительно спросила она. — Тогда вас, наверное, удивит, что Хаггерсхэйвен не придерживается рецептов Оуэна и Фурье. Мы не фанатики и не спасители рода людского. Мы не живем в фаланстерах, не практикуем групповой брак или вегетарианство. Наша организация рациональна, способна совершенствоваться, и вовсе не является попыткой реализовать некую абстрактную доктрину. Взносы в общий фонд добровольны, и мы не интересуемся личной жизнью друг друга.