Дары войны - [2]

— Что ты подаришь мне на день рождения? — спросил он, барахтаясь в пижамных шароварах.

Она приостановилась у двери, обернулась и ответила:

— Что это взбрело тебе в голову, я ничего не собираюсь дарить! Только хорошие дети получают подарки.

— Я уже хороший! — закричал он. — Я был хорошим всю неделю.

— По мне, так этого не видать, — ответила она, понимая, что слишком скорое согласие разрушит эту опасную прелесть сомневающегося ожидания.

— Ну, скажи, — захныкал мальчик, и она почувствовала по его голосу, что он почти уверен в желанном подарке, почти, но не совсем, и что сейчас он во власти точно отмеренной доли неопределенности, мучительного ожидания, которого ему хватит на весь день и всю ночь, до самого праздника.

— Я тебе еще раз говорю, — ответила она, взявшись за дверь и смерив его строгим взглядом, — я тебе еще раз говорю — у меня нет никакого подарка. — И тогда, как добрая фея, она позволила себе и ему этот чудный миг радости.

— У меня нет никакого подарка, пока… — сказала она многозначительно, как бы по секрету и с чуть ощутимой угрозой.

— Ты пойдешь за ним сегодня! — завизжал он, не в состоянии сдержаться и следовать правилам; и, будто рассерженная его взрывом, она вышла из комнаты, спустилась по узким ступенькам на кухню, покрикивая с излишней строгостью: «Шевелись! Укладывайся! В школу опоздаешь, ты вечно опаздываешь!»

Она стояла над ним, пока он ел кашу, наблюдая, как ложки исчезают одна за другой, наградила его горьким вздохом, когда он обронил кашу на клеенку и виновато утер ее рукавом, но простила ему строго, не позволяя отдаться подозрительной нежности.

Мальчик вышел через заднее крыльцо, и мать, стоя в дверях, следила, как он переходит двор, идет по узкой дорожке между рядами сдвинутых спинами коттеджей, а потом — по старой мощёнке, реликвии другого века. Когда он поравнялся с дверью Стеффенсонов, она крикнула вслед: «Завтра в восемь!», улыбнулась, помахала, и он улыбнулся в ответ, расплылся во всё лицо взволнованной и радостной усмешкой. Серые гольфы аккуратно подтянуты, а короткий ежик, упрямо не поддающийся утренним атакам ее щетки, победно торчал на макушке: странным образом он напоминал ей птенца, хотя она никак не могла бы объяснить, почему — беззащитного, неуклюжего, упрямого и трогательного. Из задней двери вынырнул Билл Стеффенсон, и вот они зашагали по дорожке вместе, забыв о ней, оставив ее позади, пиная камешки и урны стоптанными начищенными до блеска ботинками.

Она вернулась в дом, вскипятила чайник, понесла его в спальню к мужу и тяжело поставила на край туалетного столика. Губы ее были сжаты, будто она боялась расслабить их, и на лице застыло то единственное выражение, которым она скрывала два главных чувства своей жизни: отвращение и любовь. Страсти эти были так несовместимы, что переход не давался ей: ей не хватало гибкости, и она так привыкла к серой, безрадостной земле между ними, что даже находила в этом какую-то справедливость.

— Сегодня я уеду в город, — сказала она, когда мужчина повернулся в постели и взглянул на нее, шумно вздохнул и продолжал глядеть.

— Я куплю подарок ко дню рождения нашему Кивину, — сказала она холодным, безразличным тоном, словно отдавая долг.

— Как с моим обедом? — спросил он.

— Я успею вернуться, — ответила она. — А если нет, сам что-нибудь придумаешь. Не помрешь.

Муж что-то проворчал и закашлял. Она вышла. И только спустившись вниз стала медленно погружаться в подлинную радость этого дня, постепенно отдаваясь ей, этому долгожданному дню, которого теперь у нее никому не отнять. Она налила себе чашку чаю, но прежде, чем присесть, достала из-под часов на буфете пластиковый кошелек со змейкой, открыла его и вынула деньги. Теперь она держала в руках все тридцать шиллингов: три бумажки по десять, а ей нужно было двадцать девять шиллингов одиннадцать пенсов, и еще один пенс на чай. Тридцать шиллингов, сэкономленные, никому не ведомые — она имела право их потратить. Иногда она решала купить на них что-нибудь полезное, но знала, что не сделает этого: она купит то, что хочется сыну — чудовищную, неоправданную роскошь, бессмысленный подарок. Она не думала, что радость сделать что-нибудь для Кивина была эгоистична, и все же испытывала неясную вину. Ей хотелось проделать все тайком, словно скареде, и если бы кто-нибудь постучал в дверь и прервал ее созерцание, она бы стала яростно отрицать, что страстно ждала этого часа.

Надев пальто, повязав платок и выйдя на улицу, она старалась выглядеть так, чтобы соседи не подумали, будто она идет с какой-то особенной целью: она спокойно кивала, остановилась взглянуть на новорожденного миссис Филлипс (как его вырядили, крошку, весь в ленточках и оборочках, просто страх берет, когда такой маленький и чистенький лежит, будто торт из мороженого — своё же дитя, не игрушка); она даже зашла в лавку и купила четвертушку чая, тем маскируя свой выход — так ей не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, что она направилась в город в такое необычное время — в среду утром. И когда она шла вниз по крутой улочке с заброшенной трамвайной колеей до следующей остановки автобуса, откуда билет стоил дешевле, то сама не могла бы объяснить, прошла ли лишнее, чтобы сэкономить два пенса или чтобы понадежнее скрыть до последнего мига свою цель то ли от соседей, то ли от себя самой.