Дарующие Смерть, Коварство и Любовь - [124]

Я атаковал рыцарей. Орудовал двухголовым копьем. Сокрушительные рубящие удары. Один рыцарь упал — с дырой в голове. Двое наступали… ближе, ближе, черт побери! Вам известно, кто перед вами?

Я взмахнул тяжелым двойным копьем. Глаза моих противников полны страха. И вдруг… БОЛЬ. Я опустил взгляд. Из моего бока торчало копье. Сталь глубоко вошла в мою плоть.

Я упал с лошади. Свалился в грязь. Кровь заструилась по латам, дождь застилал глаза. Появилась Смерть, наблюдая в ожидании.

Я поднялся на ноги. Смахнул с глаз дождевые капли, сделал вдох. Каждый миг казался мне вечностью. Я выдернул поразившее меня копье — обжигающая боль, фонтан крови.

Передо мной дождевая завеса, прищурившись, я увидел за ней уже целое воинство. Оно движется на меня, обнажив клинки.

Смерть улыбнулась. Она протянула мне руку…

45

Сант-Андреа-ин-Перкуссина, 21 ноября 1513 года НИККОЛО

Я вышел встретить вас у ворот. Мы обнялись; давненько же нам не доводилось повидаться. Вы залюбовались сельским пейзажем: более того, это мои виноградники и оливковая роща, и даже речка, бегущая у подножия холма, практически тоже моя. Другие имения? Нет, всё здесь, перед вашими глазами. После долгих лет блужданий по коридорам власти я не увеличил родительского наследства. Наше захудалое королевство, полное лошадиного навоза, детских воспоминаний и грусти о быстро угасающем осеннем свете.

Хлопнув меня по плечу, вы попытались настроить меня на приятную беседу. Вы спросили, как проходит здесь, на природе, моя личная жизнь. Я отпустил шутку насчет козлов в огороде; вы рассмеялись и заметили: «Ах, Никколо, вы ничуть не изменились!» Но, по-моему, мы оба знаем, что ваши слова далеки от истины. Правда, для сорокачетырехлетнего человека у меня мало морщин, и я сохранил в неизменности юношескую стройность. Но приглядитесь получше, загляните в мои глаза. Неужели вы не видите, что из них исчез беззаботный, насмешливый и лучистый взгляд на мир? Я истомился от скуки и стал подозрительным. У вас возникла легкая неловкость в предчувствии того, что в любой момент я могу начать плакаться.

Итак, что же вы упустили? Что произошло со мной? В общем, много всякого. Давайте припомним. Апогей моей карьеры — гордость всей моей жизни — пришелся на лето 1509 года, когда я прибыл в Пизу с флорентийским ополчением, наконец завершив затянувшуюся и безотрадную войну. Торжествуя победу, Флоренция два дня жгла костры, а все мои друзья прислали мне хвалебные письма. Лично я и все флорентийцы исполнились тогда светлых надежд, торжества и ликования. Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что нас сгубило самодовольство. Мои ополченцы заняли Пизу с такой легкостью, что люди поверили в собственную непобедимость, и гонфалоньер решил, что больше нет необходимости тратить новые деньги и силы. Таков главный недостаток флорентийцев — мы веселимся летом и плачем зимой.

Окончательно зима наступила для нас в прошлом году, когда папские войска — банды ожесточенных, кровожадных испанских наемников — устроили резню в Прато, уничтожив моих бедных ополченцев. Вскоре после этого Пьеро Содерини, показав свою обычную отвагу и решительность, сбежал из города, и им завладели Медичи. Я потерял работу. Не стану скрывать, в тот вечер я лил слезы. В тот же день уволили Агостино и Бьяджо, и мы втроем, сидя в «Трех царях», дружно топили наше горе в вине. Целый вечер мы вспоминали прошлое, наше общее, славное прошлое, нашу былую жажду жизни, поскольку настоящее и будущее выглядело ужасно серым и непривлекательным. Мне казалось, что наступил самый злосчастный день моей жизни. Как же я заблуждался…

В начале нынешнего года обнаружился какой-то тайный заговор против Медичи. Я не имел к нему никакого касательства, но это не помешало властям арестовать меня и допрашивать, посадив в тюрьму. Меня пытали в подземельях Барджелло. Я выдержал шесть падений «страппадо»[48] и никого не обвинил. Я гордился своей выносливостью. Потом меня бросили в крошечную темную камеру и предоставили достаточно времени на раздумья о том, что могли наговорить на меня другие; освободят ли меня, проторчу ли я в тюрьме долгие годы или меня казнят внизу на площади, где мальчишкой я сам видел, как повесили предателя Бернардо ди Бандино Барончелли.

Томясь в заключении, я много размышлял о прошедшей жизни и о Фортуне. Мне вспомнилось то, что однажды сказал мне Леонардо. Фортуна подобна орлу из басни Эзопа; тот хищник поднял в воздух черепаху, потому что глупой твари захотелось полетать. Черепаха парила высоко над землей, краткое время она жила своей мечтой, а потом орел бросил ее на землю. Панцирь разлетелся на куски, и беспощадный орлиный клюв пожрал обнажившуюся черепашью плоть. Такая метафора показалась мне на редкость уместной.

Спустя две недели меня освободили из тюрьмы, но не потому, что признали невиновным, а в связи с общей амнистией во Флоренции по знаменательному случаю избрания кардинала Джиованни Медичи Папой Римским (он взял имя Лев X). Я вышел в праздничный город, украшенный кострами и фейерверками. Из толпы появились Мариетта и дети, встретив меня жаркими объятиями и поцелуями. Дым разъедал глаза, вынуждая меня проливать слезы радости.