Дарующая жизнь - [2]

На помосте были два человека, нисколько не похожие на кандидатов в депутаты и тем более на депутатов. На профессиональных орателей они тем более похожи не были. Один занимался каким-то делом, то ли что-то перекладывал, то ли что-то настраивал, крепкий такой дядечка с блестящей плешью. Второй смотрел на толпу, держа руки за спиной. Лена бы на месте толпы обиделась и закидала его помидорами: не взгляд был – чистое оскорбление. А толпа ничего, таращилась в ответ и агрессии не выказывала. Разве что любопытство. Вот и Лена полюбопытствовала. Он был интересный, на ее взгляд: тонкий, гибкий, с худым лицом, длинноватым носом и большущими сине-серыми глазами…

Стоп. Это называется больная фантазия. На таком расстоянии даже с острейшим зрением, а не с Лениным сообразным возрасту только и можно было увидеть, что силуэт, да еще против солнца, а тут – глаза у него сине-серые. В крапинку! И...

Глаза были в крапинку. Рубашка была белая, чистая, но неглаженая. Встрепанные темно-серые волосы. Вот так – не черные, не каштановые, а темно-серые. Наверное, из-за редкой, но равномерно разбросанной седины. Впалые щеки. Невозможно это разглядеть. В принципе. И без принципа невозможно. Разве что в бинокль.

«Крыша едет», – пробормотала Лена. Была у нее привычка говорить сама с собой, тихонечко, на это традиционно никто не обращал внимания, даже если и слышал,

– На месте твоя крыша, не переживай, – с иронией сказали сзади. Лена покраснела, но поворачиваться не стала. Якобы не вычленила в негромком гудении толпы один голос. А голос продолжил: – Ты в полном порядке. Такие, как ты, всегда в полном порядке.

Знаток душ человеческих. И. о. дедушки Фрейда. Специалист. Да еще хам – тыкать женщине почти что средних лет… Или уже не почти что?

На постаменте что-то происходило, и это что-то все меньше и меньше напоминало митинг. Упитанный возился около худого, а худой все так же насмешливо смотрел на толпу, ни на кого конкретно и на всех сразу. А вот на Лене отчего-то ненадолго задержал взгляд и даже едва уловимо улыбнулся ей, как старой знакомой.

– Заметил, – уважительно произнес мачо. – Надо же, а я и не знал, что он тоже сразу видит.

– Видит что? – не выдержала Лена.

– Как что? Тебя, конечно. Жаль, я не знал этого раньше.

Ну дурак, подумала Лена, я, конечно, человек не запоминающийся, однако меня всегда все видели, в том числе и четверть часа назад, когда уступали дорогу или буркали «извиняюсь», задев локтем.

Плешивый отошел, снова завозился с какими-то предметами, а худой так и стоял на прежнем месте, только руки у него были не за спиной, а воздеты выше плеч, не совсем так, как у отсутствующей монументальной тетки, больше это было похоже… Мама моя. На распятие. И на запястьях были веревки. Обыкновенное такое вервие, слегка разлохмаченное, бурое… Руки были привязаны к воздуху…

Нет. К кресту. К совершенно прозрачному кресту. Присмотревшись, Лена увидела игру света в форме креста. Радужные блики. Стеклянный он, что ли?

– Конечно, стеклянный, – усмехнулся мачо. – Самый прочный материал все-таки.

– Что тут происходит? – спросила Лена. Собственно, чисто риторически, скорее себя, чем его, но он ответил:

– Шута казнят, – пояснил мачо. – Что ж еще может собрать столько народу?

– Концерт Пола Маккартни, – огрызнулась Лена. – Митинг с Жириновским. Бесплатная раздача водки.

– А что, у вас это практикуется – водку раздавать? – заинтересовался мачо, но Лена не отреагировала. Не смогла. Потому что худой снова смотрел на нее – через всю площадь, и этот взгляд, понимающий и чуть-чуть усталый, был осязаем. Он щекотал лоб и заставлял слезиться глаза, ерошил волосы вместо ветра и поправлял цепочку на шее. А потом худой опять стал наблюдать за всеми и ни за кем.

– Удивительно… – очень тихо сказал мачо. – Эх, где ж этот парень раньше был…

«Парню» было на вид побольше тридцати, как не к сорока… Нет, ну как можно что-то рассмотреть? Площадь не гигантская, но уж и не маленькая, от банка до гранитного вождя было никак не меньше сотни метров, а может, и больше, с глазомером у Лены было неважно. Она ведь и черты каменного лица с такого расстояния не разглядела бы, приди такая блажь в голову, а Ильич был фигурой крупной не только в истории, но и на фоне театра. А худого она видела, словно он стоял в двух шагах. До мелочей видела. Резкие морщины от носа к углам рта и мелкие морщинки возле глаз, крохотный шрамик на виске и плетение цепочки в распахнутом вороте, швы на рубашке и торчащие из веревок махры. И взгляд в крапинку. И чутошную понимающую улыбку, адресованную ей. А на таких, как она, мужчины не смотрят, если нос к носу не столкнутся.

– Черт меня побери, – немножко повысился голос мачо… Нет, не повысился. Стал каким-то трубным. Глубоким. Такими в кино пришельцы разговаривают перед тем, как аборигеном подзакусить. – Черт меня побери, женщина, если тебя еще и зовут Делиена…

Лена повернулась… скорее, чтобы не свихнуться окончательно, чем для лицезрения мачо, и язвительнейшим тоном проворковала:

– Можете не волноваться, меня зовут гораздо проще – Елена.

И взгляд мачо стал таким же, как у худого: понимающим и осязаемым.