DARKER: Рассказы (2011-2015) - [29]

Обязанности мирового судьи не представляют секрета ни для кого из нас, так же как и интереса для данной истории поэтому позволю себе перейти сразу к следующему утру, когда мистер Глэнвилл, бледный, со вздувшейся веной на лбу, застыл перед письменным столом в своем кабинете. Поверх газет и деловых писем лежал знакомый клочок бумаги in-quarto[19]. На сей раз на нем было написано: «Время бежит безвозвратно».

Почту принимал камердинер, верный друг, служивший еще отцу мистера Глэнвилла. В его предательство не верилось, и все же мировой судья счел нужным поговорить со стариком. Как и следовало ожидать, записки камердинер не видел, не клал и от почтальона не принимал. Только газеты и пару писем.

Как ни хотелось позабыть о мелкой неприятности, мысли мистера Глэнвилла возвращались к ней в течение всего дня. В конец бедняга совсем измотался. К вечеру он перебирал всех потенциальных врагов, и тут вспомнил об учителе из Фогсхилла. Докучливые записки стали приходить после отказа открыть старые тропы. Неужели тот серьезный мужчина способен на подобную детскую шалость? Странная попытка убеждения. К тому же в посланиях о дорогах — ни слова.

Мистер Глэнвилл отправил гонца в Фогсхилл с поручением разыскать учителя, чье имя, конечно, давно забыл. Выполнить поручение не составило труда: деревня оказалась небольшой, а учитель — единственный на несколько миль вокруг.

Когда Билл Уотингем предстал перед мировым судьей, последний пытался выглядеть как можно строже.

— Итак, говоришь, звать тебя Билл? — начал мистер Глэнвилл прокурорским тоном.

— Именно так, сэр, Билл Уотингем.

— А знаешь ли, Билл, чем карается шантаж мирового судьи?

— Не имею понятия, сэр. Оно и знать-то мне незачем. Святой Пайрон мне в свидетели, у меня и в мыслях никогда…

— Умеешь ли ты писать? — нетерпеливо перебил мистер Глэнвилл.

— На то и учитель, сэр. И читать, и писать. И детишек стараюсь тому обучить. Старые-то, они-то что, им не до этого.

— Мог бы ты написать свое имя, вот здесь?

— Ну, раз уж попросите, чего уж не написать. Могу и написать.

— Уж будь добр, Билл.

Бедный Билл боялся упасть в грязь лицом перед судьей, поэтому выводил буквы с похвальной старательностью. Об усердии свидетельствовали и напряженный взор, и кончик языка, выглянувший из-под правого уса.

Мистер Глэнвилл с трудом дождался тяжелого для Билла испытания и буквально вырвал бумагу из-под пера. Должно быть, вы уже догадались, зачем мистеру Глэнвиллу понадобилась подпись сельского учителя. Мировой судья не занимал бы свой пост, если бы не обладал недюжинным умом. Мистер Глэнвилл сличил почерк злоумышленника и Билла Уотингема и разочарованно вздохнул. Подпись можно и подделать, скажете вы. И будете правы. К счастью, мистер Глэнвилл имел немалый судебный опыт, поэтому прекрасно читал лица людей и вполне справедливо мог судить об искренности собеседника.

— Что вы думаете об этих изречениях? — спросил мистер Глэнвилл, подсовывая Биллу загадочные записки.

Билл нахмурился, зашевелил губами. Мистер Глэнвилл хотел было уже озвучить написанное, но учитель справился сам, отложил послания и промолвил:

— Скажу, сэр, что автор — умный человек.

Мистер Глэнвилл не услышал ни унции фальши. Билл Уотингем видел записи впервые. Так и ничего не объяснив, мистер Глэнвилл отпустил учителя домой.

Следующим утром дом мирового судьи огласил крик отчаяния. На злополучном столе лежала новая записка. Дрожащей рукой мистер Глэнвилл поднял листок и прочел: «Смерть, Суд, холодный Ад: когда человек думает о них, он должен содрогаться».

Мистер Глэнвилл собрал прислугу, а после и членов семьи. Всем она задавал одинаковые вопросы: не принимали ли они гостей поутру или ночью, не видели ли сегодня чужого человека вблизи дома, чего-либо странного? Без результатов.

Несколько часов кряду мистер Глэнвилл сидел, запершись, в кабинете. Он разложил перед собой полученные послания и пытался уловить их смысл, взаимосвязь, но ему назойливо мешал глухой стук с улицы и хлопанье крыльев. Когда терпеть стало невмоготу, мистер Глэнвилл оторвался от бумаг и увидел сороку. Та сидела у окна, смотрела на судью и терпеливо ждала, когда ее впустят внутрь.

— Прочь, проклятая! — крикнул судья, замахнувшись, но сорока не шелохнулась.

Глаза птицы пугали, они несли смысл, как у человека. Мистер Глэнвилл — человек прагматичный и просвещенный, но тут не сдержался: плюнул и прошептал традиционное «дьявол, дьявол, я отрекаюсь от тебя».

Сорока затрещала и постучала клювом в окно. Только тут мистер Глэнвилл заметил в ее лапках туго скрученный листок бумаги.

— Librera me a malo, Domine[20], — промолвил судья, чувствуя, как сердце замирает.

Словно во сне, он добрел до окна и открыл его. Сорока впорхнула в кабинет, села на стол, потом на шкаф, издала трескучий звук и пристально уставилась на судью. К запискам на столе прибавилась еще одна. Мистер Глэнвилл развернул ее. «Я убью вас всех». Листок вывалился из рук, а бедный мистер Глэнвилл, не чувствуя ног, упал в кресло. Дело принимало серьезный оборот.

Между тем сорока протрещала на прощанье и вылетела на улицу, оставив мистера Глэнвилла с самыми худшими опасениями.