— Что такое? Кровь? — шелестит ее голос. — Моя кровь не на тебе, ее не стоит бояться. Она уйдет — рано или поздно все уйдет, рано или поздно забывается любая кровь.
Надя отворачивается и смотрит в туман, из которого вышла, и Наташа смотрит следом, и чувствует, как по ее коже расползается холод — липкий, серый холод. А из тумана выходят люди, один за одним, распарывая, разгоняя пухлые клочья, ступают на асфальт, обретают цвет, и взгляд, и их шаги становятся слышны. Она оборачивается — убежать — но и с противоположной стороны туман разрывают знакомые лица, плывут к ней. Но на полпути люди останавливаются. Не подходят, не бросаются на нее, не тянут рук. Просто стоят и смотрят. Молча. И Наташа знает, что они ее видят, хотя глаза есть не у всех, но они ее видят. И убежать некуда, и отвернуться некуда, и закрыть глаза не получается, словно у нее нет век. А они смотрят.
Высокая полная женщина с золотыми массивными кольцами на пальцах и рассыпавшимися в беспорядке волосами. Ее розовый халат прорезан во многих местах, и в прорехах видна запекшаяся на порезах кровь. Но самая страшная рана — на шее, рассеченной почти наполовину, — темное отверстие зияет, словно жуткий безгубый рот. Не по-женски короткие и сильные пальцы тоже в крови, но золото колец сияет сквозь нее — чистое, умытое, свежее. Людмила Тимофеевна Ковальчук. Первая, кто заплатил. Вот и ее сын, Борька, стоит рядом со свернутой и сломанной от страшного удара шеей и разбитым лицом, — первый, кто был нарисован. После того, как Наташа сказала себе, что никогда больше не будет рисовать.
Измайловы — стоят строго, торжественно, под руку, словно на свадебной фотографии старых лет. Григорий слегка склонил голову набок, и ран от стамески почти не видно, но лицо — как застарелый кровоподтек, сине-зеленое, распухшее. С халата и волос Ольги течет вода — теплая, мыльная, и она улыбается белыми губами, к которым прилипли синеватые крупинки нерастворившегося стирального порошка.
С трудом сдерживая крик, Наташа отворачивается и натыкается на взгляд Нины Федоровны Лешко. Врач, широко раскрыв глаза, беззвучно что-то говорит, словно молится. Ее ладони аккуратно сложены на животе, закрывая рукоять ножа, всаженного Гансом. И сам Ганс тут же, но смотрит не на Наташу, а на свою грудь между полами полурасстегнутой кожаной куртки, где темнеет небольшое отверстие от пули. Несмотря на ужас, Наташе странно видеть его — он чужой на этой экспозиции, как и двое других парней — один светловолосый, со сломанным носом и распоротой шеей, другой — приземистый и коренастый, с разбитым кадыком. Сема и Чалый — кажется, так их кто-то когда-то называл. А может и по-другому — это, в сущности, было не так уж важно и смотреть на них тоже было совершенно неважно. Куда как важнее было смотреть на Огаровых — надменную красавицу Катю и ее мужа Игоря — оба стояли странно скрючившись — не получалось принять другую позу телам, изломанным падением с девятого этажа. Важнее было смотреть на жуткое обгорелое существо без лица, без глаз, без кожи, только спекшееся обугленное мясо, посеревшие зубы, окаймленные остатками растянутых в улыбке губ — это должен был быть Илья Павлович Шестаков, чья машина врезалась в бензовоз. Олег Долгушин, утонувший в море, мокрый и холодный, лицо и кисти рук чуть блестят от соли, кое-где маленькие рыбьи укусы. А еще… высокая худощавая брюнетка с окровавленным ртом и искаженным от удушья лицом и мужчина среднего возраста со смешной прической-«ежиком» — его лоб разворочен пулей. Элина Нарышкина-Киреева и Аристарх Кужавский… Но этого быть не может, они не должны здесь находиться — ведь еще совсем недавно они были живы. Да, это действительно сон — во снах всегда все наоборот, все алогично, все неправильно и страшно.
Она оглядывается, ища Надю, но та затерялась где-то в толпе. А люди все продолжают и продолжают выходить из тумана, и на асфальтовой ленте становится все теснее. Наташа уже не может разобрать, где живые, а где мертвые — на всех кровь, у всех холодные, застывшие лица, все перемешались друг с другом и все внимательно смотрят на нее, и в серой тишине слышатся только звук шагов, да шуршание одежды. Бок о бок стоят люди, которых Наташа рисовала, и люди, которых она никогда не видела раньше. Обнявшись, стоят четыре незнакомых женщины возрастом под сорок — их шеи изуродованы, и на них болтаются обрывки колючей проволоки. Неподалеку другая группа, тоже совершенно незнакомая — пятеро мужчин и две женщины. У одного из мужчин нет лица, а у женщины постарше голова повернута почти на сто восемьдесят градусов, и, чтобы видеть Наташу, ей приходится стоять к ней спиной.
Ее сердце вдруг сжимается, рванувшись острой и горькой болью — из тумана выходит Вита, такая же бледная, как и большинство здесь. Она подходит к этой группе, кладет ладонь на предплечье одному из мужчин и устремляет на Наташу равнодушный застывший взгляд, скривив распухшие разбитые губы в полупрезрительной-полуболезненной гримасе, дыша странно, с присвистом. С другой стороны подходит Схимник и останавливается, засунув руки в карманы брюк. Он без рубашки, и его грудь прострелена во многих местах. Рядом с ним становится Слава с забинтованной головой — темная кровь пропитала повязку и течет по шее узкой лентой. На своих ногах, без помощи костылей или инвалидной коляски выходит Костя Лешко и тоже встает рядом, и тоже смотрит. И мать. И тетя Лина. Все смотрят — ждут чего-то.
