Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом - [4]

И что интересно, она ведь ничего не знала о Батюшке и совсем новым человеком для него была. Потом мы как-то с ней потерялись, но эта история осталась в памяти навсегда.

Алтайские восходы

На Алтае мы оказались в самом начале сентября в экспедиции по сбору золотого корня, который растет там вдоль горных ручьев. Мне давно хотелось увидеть алтайские горы своими глазами, а тут подвернулась счастливая возможность такой поездки, да еще безплатно, — уж на дорогу туда и обратно мы как-нибудь золотого корня насобираем. Ну вот в результате только на дорогу и насобирали — нас, естественно, обманули в пункте приема, почти ничего не заплатили. Ну и ладно. Зато побывали-то где!

В палатке мы обитали втроем: Леша, Валя Курьерова и я, каждый в своем спальном мешке-коконе. Мне повезло — вода, которая натекала по утрам в нашу палатку, не добиралась до моего мешка, но каждое утро, на рассвете, меня будил диалог из соседних сырых мешков: Леша рассказывал Вале о своих переводах русских поэтов на английский и английских на русский. А Валя Леше о деталях итальянских интерьеров — это была ее диссертация. И что?

Ехать в такую даль, чтобы слушать тут с утра пораньше московскую болтовню?

Я вылезала из своего мешка тихо-тихо, чтобы не разбудить соседей, и, осторожно ступая по мокрой траве, выбиралась наружу. Огромные камни, поросшие зеленым и розовым лишайником… Рядом со мной пристраивается встречать восход маленькая застывшая ящерица. Справа и слева — безконечные горные хребты, а мы между ними на камне, в ущелье. Это наш наблюдательный пункт. Эх, туда бы мой сегодняшний фотоаппарат… Невероятные переходы цвета и формы, картина, которую мы с ящерицей созерцаем, все время изменяется, как будто в фантастическом огромном калейдоскопе, который медленно-медленно поворачивается…

Я никогда не любила ни Рериха, ни Чюрлёниса. Не то чтобы не понимала, а именно не любила. А после этих невероятных алтайских восходов знаменитые рериховские горные пейзажи, мягко говоря, совершенно бледнеют. Его мутные алтайские картины, «написанные мылом», вообще не похожи на то, что я видела там. Точнее, слегка похожи все-таки, но как будто он сделал нечеткую черно-белую фотографию, а потом наспех раскрасил грязными серыми красками. Не понимаю, что в нем находят ценители. И Чюрлёнис — его достойный ученик. Вот прямая иллюстрация к вопросу о том, что первично — материя или сознание. Сразу видно, что сознание. Больная голова рождает больное творчество. Как рифмованные мысли — это никогда не поэзия, не искусство, так и рериховские холсты — всего-навсего иллюстрируют его восточные хмурые идеи, воплощают его религиозные убеждения. И художественная несостоятельность, надуманность этих его картин замечательно демонстрирует ложность его мировоззрения.

Сначала мы доехали на поезде до Барнаула, потом до Бийска. Потом на машине до Усть-Семы, и утром на грузовике по Чемальскому тракту вдоль Катуни нас повезли высоко в горы. Дорога закончилась, и мы еще долго поднимались с рюкзаками пешком наверх, дыхания хватало на несколько минут, нужно было все время останавливаться, чтобы отдышаться. Ну вот и пришли. Невероятной высоты кедры вокруг и небольшая полянка, где мы поставили свои палатки на берегу чистейшего горного ручья. Земля устлана огромными блестящими разноцветными листьями бадана — сентябрь. Нет, под кедрами не земля, а на полтора — два метра в глубину — кедровые иголки. Наверное, на берегу такого же ручья, только не алтайского, а алма-атинского, случилась история, о которой мне недавно рассказали. Такая же компания путешественников расположилась у горного ручья, и кто-то из них отправился за водой. Склонился над ручьем и вдруг отшатнулся в испуге. Он еще раз подошел с ведром зачерпнуть воды, и опять его отбросило в сторону. Тут из соседних зарослей жимолости вышел незнакомый человек и направился к воде. Оступился, упал и виском ударился о камень. Спасти его не удалось. Весь день ушел на то, чтобы доставить тело в больницу, разобраться с милицией, и когда все, измученные, задерганные, собрались наконец у костра на ужин, кто-то вспомнил: «А что тебя утром так шарахнуло у ручья два раза подряд?» — «Да я только подошел к воде, и слышу: “И место то, и время то, а человек не тот”. Пришел в себя, думаю — может, показалось. Подошел еще раз, и снова голос: “И место то, и время то, а человек не тот”. Вот и все — тот человек маленько задержался…» Подруга моя, Наташа, наш повар, исполняя заповедь насчет отдай последнюю рубашку, в первые же дни экспедиции отдала туристам, которые забрели в наши края и где-то потеряли свой котелок, одно из двух ведер, в которых мы варили обед. Которое получше, конечно, чтобы все по-христиански. И мы весь месяц мучились с единственным ведром, в нем готовили и суп, и кашу, оно почему-то сразу проржавело, а вода в ручье ледяная… Везет же мне с этими ведрами-кастрюлями в единственном экземпляре. Вот, пожалуйста, XX век, и не найдешь нигде ведра, хоть плачь! И ведь еще весь наш запас сахара им отдала в придачу. Я вот думала, что там, в Евангелии, сказано отдать последнюю рубашку свою, а не чужую. Но уж кто как понимает… Потом вообще вся еда почему-то закончилась, наверное, не только сахар получили те туристы вместе с новеньким нашим ведром, а нам еще неделя оставалась до спуска с гор к тому месту, куда за нами должна была прийти машина. Парни стреляли глухарей, Леша с Валей страшно обиделись на Наташу, и наша компания разделилась на два лагеря. А я тоже обиделась, но поддерживала ее как могла, поэтому Леша с Валей обиделись заодно и на меня. Помирились мы только через год. А тогда даже почти не разговаривали из-за чая без сахара.