Дар над бездной отчаяния - [66]

– …Любовь не бывает без страсти, – горячечно сверкая огромными чёрными глазами, восклицала девушка, сидевшая напротив Григория. – А страсть невозможна без ревности. Граф Толстой абсолютно прав. Чем сильнее страсть, тем острее ревность.

– Ревность, Дора, это атавизм, – обрушился на говорившую Каров-Квашнин. – Как если бы у тебя вырос, например, обезьяний хвост.

– Пусть лучше у вас вырастут рога, чем у меня хвост, – выказав чёрную подмышку, махнула та рукой на обидчика.

– Господа, не о том гечь, – картавя, выкрикнул тот, кого Марья Спиридоновна представила Ульяновым. – Граф Толстой, сам того не желая, показал, как зажравшиеся буржуа разлагаются физически и психически. Эти развратники и психопаты управляют народом, угнетают его. Они исчерпали себя как класс… Их место на помойке… – наткнулся глазами на Григория, запнулся. – …К такой мысли подводит автор.

– Кто выкинет их на помойку истории? Граф Толстой? Вы с вашей говорильней? – взвился Каров-Квашнин.

– А вы предлагаете террор?

– Для наперстников разврата мы и есть тот самый высший судия. Террор есть самый действенный способ пробуждения умов к свободе, – Каров-Квашнин скосил глаза на Марию Спиридоновну.

– Террор – это сизифов труд. – Ульянов встал из-за стола. – На месте одной срубленной головы у государственной гидры вырастают две. И второе. «Не убий» – одна из главных христианских заповедей. Верно, отец… Василий? Нарушая эту заповедь, вы дискредитируете идеи демократии в глазах верующих… Слушая Ульянова, Григорий вспомнил, как Каров в споре с Данилой заповеди «не убий» и «не укради», насмешничая, называл «ку-ку…» и говорил, что вместо Бога и веры они введут «железный кулак закона».

– За вами не пойдут широкие народные массы. Я всегда говорил это брату. Он не послушал… – дрогнул голосом. – Виселица – это их контраргумент на ваш террор.

– Постойте, Ульянов. – Каров-Квашнин обвёл глазами сидящих за столом, усмехнулся. – Оселок, на котором проверяется любовь к народу, – царящий на селе голод. Автор взбаламутившей всех, от царя до псаря, «Крейцеровой сонаты» некогда опубликовал «Письмо к издателям» «Московских ведомостей» о голоде среди крестьян Самарской губернии. В этом году голод разразился в губернии с новой силой. Мы собрали тысячу девятьсот рублей, отрядили представителя в комитет помощи голодающим… Григорий наблюдал, как Ульянов порывался сказать и, едва Каров-Квашнин остановился перевести дух, он вклинился:

– Голодающих жаль, но мы принципиально против помощи им!

– Тогда все ваши заявления о борьбе за благо народа – пустопорожняя болтовня. – Было заметно, что Каров-Квашнин очень желает в глазах Марии Спиридоновны выйти из этой пикировки победителем.

– С таким же успехом вы можете обвинить врача, который, очищая раны, причиняет боль, – не смутился Ульянов. – Помогая голодающим, вы укрепляете позиции властей. Я этого просто не понимаю. Каров-Квашнин, ошарашенный таким выпадом противника, явно растерялся. Наткнулся взглядом на молча попивавшего чаёк отца Василия.

– А что думает по этому случаю церковь в лице нашего гостя?

Отец Василий заморгал в смущении, отставил чашку:

– Молодой человек наговаривает на себя невесть что. – Он улыбнулся напрягшемуся Ульянову. Тот сидел, уперев ладони в стол, топыря локти, будто коршунёнок на краю гнезда. – Если мать умирающего с голоду ребёнка попросит у вас хлеба, вы ведь не откажете ей?

– Голодному ребёнку я отдам последний кусок хлеба. – Ульянов сверкнул глазами на зааплодировавшего Карова-Квашнина. – Но это из другой оперы. Мы за голод. Он лучший агитатор против самодержавия. Катализатор революционных идей. Церковь призывает быть покорным властям, – повернулся к отцу Василию. – Даже если эти власти морят народ голодом. Так кто более жесток?..

– Что мы все говорим за крестьян, – встала Мария Спиридоновна. Среди нас есть крестьянин, давайте спросим. Григорий Никифорович, а вы как считаете?

Все взгляды обратились к Григорию. Сквозняк с улицы шевелил пустые рукава рубашки. Пчела на краю стоявшего перед его лицом фужера опустила хоботок в вино.

– А какая власть может приказать солнышку, дождю? – глядя на пчелу, тихо сказал он. – При любой власти может случиться засуха, а значит, и голод. Люди-то не виноваты…

– Молодец, Григорий Никифорович, – заплескала в ладоши Мария Спиридоновна. – При всякой власти может случиться голод…

– Не понимаю, – дёрнул плечами Ульянов.

– Он вам хотел сказать, что вы боретесь за власть не для того, чтобы избавить народ от голода и бед, а ради самой власти…

Разговор рассыпался на мелкие очажки. «Толстому шлют миллионы…», «У них троих был уговор о сюжете «Крейцеровой сонаты». Репин должен был создать картину, Андреев-Бурлак – сыграть на сцене. Толстой – написать повесть. Но слово сдержал только Лев Николаевич. Господа, поднимем бокалы…».

Ульянов подсел к Григорию:

– Говорят, вы художник, пишете зубами. Трудное дело – писать иконы. Но, позвольте спросить, Он лишил вас рук и ног, а вы Его славите. Почему?

– Великие милости истекают для нас из великих скорбей. – Теперь совсем близко Григорий видел умные колючие глаза коллекционера, нанизывающего ещё одну бабочку на иголку.