Дар над бездной отчаяния - [32]

Николай видел, как построжал лицом отец. Император не любил, когда подвыпивший великий князь вёл себя развязно.

– Покажи свою добычу, – государь осмотрел оленя. – Хороший выстрел, Ники, поздравляю. Проголодался? Перекусим горячего. – Они отошли к походной кухне, где пылал огонь. В пресном морозном воздухе остро пахло дымом. Только теперь обочь дороги на розвальнях Николай заметил лежащего на соломе Селивана. Из-под приспущенных до колен ватников кроваво горело голое бедро. Нагнувшийся над ним царский доктор, мелькая иглой, зашивал дымившуюся рану.

– Это отчего? – побледнел Николай. – Ты его подранил?..

– Секач на меня вышел, – тихо и раздельно выговаривая каждое слово, сказал государь. – Я напустил его шагов на двадцать. Выцелил под лопатку. Бах, он летит. Думаю, напущу ближе и в упор свалю. А тут Селиван на тропу вывалился со своим рожном. Кабан его махом снёс и – ко мне. На три шага я его напустил и прямо в загривок. Он, как подрубленный, лёг.

Государь достал фляжку, протянул сыну.

– Глотни, на кровях-то.

Наследник отхлебнул коньяк, приятно загорелось в горле. С фляжкой в руке император подошёл к розвальням.

– Наложил двенадцать швов, ваше величество, – вытянулся в струну доктор. – Рана глубокая, но кость цела.

– Надобно госпитализировать.

– Дома улежусь, как на собаке присохнет, – дрожливая улыбка на лице Селивана утекла в бороду. – Вы уж меня простите, ваше императорское величество, подпортил охоту-то. Испужался, думал, стопчет он вас!

– На, глотни, – император протянул раненому серебряную в футляре чёрной кожи фляжку. Тот забился, норовя подняться.

– Лежи, Селиван, лежи. Фляжку дарю тебе на память об нынешней охоте. Пойдём, Ники, перекусим.

– Ваше величество, – окликнул знакомый Николаю полковник из фельдегерьской службы. – Это насчёт тех, что вчера на Невском арестовали. Или когда вернётесь?

– Давай! Император, супясь, прочёл протянутую ему с поклоном бумагу. Упреждая его желание, полковник подставил планшет, подал ручку. Государь вскинул испятнанное гневом лицо, сощурясь, долго глядел на макушки елей. Качнулся над планшетом и, продавливая бумагу, начертал что-то. «Казнить без огласки», – через плечо отца прочёл Николай.[7]

Селиван, глядя в спину государя затуманенными слезами глазами, поцеловал хранившую тепло царской ладони фляжку: «Счастье-то какое мне несказанное на голову свалилось!..».

2

Плескался двуглавый шелковый орёл над царским дворцом. Кругами ходил двуглавый орёл над соломенными крышами Селезнёвки. Сквозь пространство и время протянулась к избе Журавиных связующая нить в виде тройки мокрых по самые гривы лошадей. Приключилось это весной, в самую распутицу. Все речки разлились, овраги гудели. Подкатила та запалённая тройка к их избе под вечер. Вылез из саней офицер в шинели, эдакий Еруслан-богатырь, и с ним ещё двое в штатском, росточком пониже, плечами пожиже. И, чуть не бегом, во двор. Наткнулись на Никифора.

– Кто таков? – крикнул офицер.

– Я-а-а? Никифор, – оторопел тот.

– А где постоялец?!

– На печи.

– Мы не шутки с тобой шутить вплавь добирались, рыкнул офицер. – Веди в избу.

Другие двое в штатском помалкивали. Один, в шапке с кожаными наушниками, рукавичкой сбил сосульки над крыльцом, потом только шагнул через порог. Другой, рыжий, зыркал по сторонам рысьими глазками, усмехался нехорошо.

– Айда-те, коли так. – Никифор трясущимися пальцами поймал дверную ручку. Зашёл один офи цер, двое стали под окнами. Потеснив Никифора, он прошёл к печке, отмахнул занавеску. Привыкая, ел глазами сумрак, пока не углядел разбросанные валенки, тыквенные семена, сушившиеся на же стяном листе.

– Ты что, лапоть, на каторгу захотел? За укрывательство государственного преступника – в кандалы! Где он?

– На печи, с прострелом, – заведённо бормотал Никифор.

– Нет на твоей печи никого!

– Да не тут, в мастерской печь. Там он, – заступилась Арина.

– А зачем сюда привёл?!

– Сам в избу же велел вести, гневался… – Топтался у порога, будто чужой в своём доме, Никифор.

До обеда рыжий и тот, что в шапке с наушниками, перевернули мастерскую вверх дном. Данилу на руках спустили с печи. Всё время, пока шёл обыск, он стоял, привалясь к дверному косяку.

Офицер сидел на лавке за столом, читал найденные бумаги, письма. Время от времени вскидывал глаза на Данилу, отрывисто спрашивал. Двое понятых, мужики-соседи, жались на лавке у помойной лохани, боялись кашлянуть. Гриша с полатей глядел во все глаза на Данилу. Вспоминал, как тот со двора уходил, когда рубили петухам головы, и на тебе… государственный преступник. Среди листов с гришиными рисунками офицер наткнулся на недописанный портрет гостя, приезжавшего к Даниле, весь подобрался:

– Кто это? И упаси Боже врать мне! – от грозного взгляда офицера Никифор опять окостенел языком.

– Ч-человек…

– Вижу, не корова! Звать как? Где ты его рисовал?

– Это не я рисовал, – помертвел Никифор. – То есть я…

– Я рисовал, – звонко крикнул с полатей Гриша.

Удивительное дело, но он внутренне ничуть не робел перед этим Ерусланом, едва не достававшим фуражкой потолок.

– А ты кто такой?

– Я Григорий Никифорович Журавин, его сын, – Гришатка мотнул головой в сторону отца.