Дар над бездной отчаяния - [10]

После обеда, пока коровы лежали на стойле, поскакали к деревне. Гришатка чувствовал, как лицо жжёт ветер. Из-под копыт летели комья грязи, сердчишко заходилось радостным восторгом. Вака с рук на руки передал его метавшемуся вокруг двора Афоньке и ускакал.

– Я всё кругом излазил, все колодцы проглядел, – освобождённо вздыхал Афоня. – Как скрозь землю провалился. Где тебя носило?..

– Там, – мотнул головой Гришатка в сторону леса.

– У-у, блудня. Катма катился? – Афонька огладил его плечи, спину. – Волки бы разорвали…

– Они летом смирные, – важно повторил вакины слова Гришатка…

– Ты матери не говори, а то расшумится.

– Ладно.

Потом, на исповеди, Гришатка покаялся отцу Василию, что хотел белены наесться и помереть. После обедни они остались в церкви вдвоём. Отец Василий встал перед распятием Иисуса Христа на колени. Левую ладонь он держал на голове Гришатки, правой рукой молился:

«…И да бежат от лица Его ненавидящи Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога…» – явственно разносился под сводами пустой церкви негромкий голос.

Гришатка видел, как в косо падавших через верхние оконца пучках света вился дымок от потушенных свечей. Чудилось ему, будто легкокрылые ангелы света беззвучно перекликались с ангелами, изображёнными на тверди церковного купола. Сердце полнилось неизъяснимой радостью, что Господь простил его страшное согрешенье. И следом за отцом Василием он легко шептал: «Огради мя, Господи, силою честнаго и животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла».

По щекам отца Василия, взблескивая, катились слёзы, серебряными искорками гасли в бороде.

7

«В страшном сне или в яви привиделось мне в тот день некое сражение», – написал в своей книге брани отец Василий. – «Помолясь с Гришаткой, отнёс его домой, пополудновал чем Бог послал. Взялся латку на голенище положить да прямо на стульчике с сапогом в руках и сомлел. Даже теперь не в силах без трепета описывать сон. Будто бы очутился я в какой-то хоромине – амбар не амбар. Вместо пола – ржавая болотина. Пузыри, хлёхот – вроде там кто ворочается. Я стою на островке, посередке болотины, и ступить робею. Является тут Гришатка.

Рубаха на нём белая, в какой он в церкви был. Весёлый.

Тут поднялся несусветный писк, визг, трепетанье. Закружились вокруг него какие-то чёрные зверьки с крыльями навроде летучих мышей. Ротишками кровяными скалятся, коготки на крыльях топырят. А он, жаль моя, на своих култышечках гребётся к раскрытой двери, а зверьки эти крыластые виснут на нём, отягощают. Хочу со своего островка в этот хлёхот ступить на подмогу, а боюсь. И ему не подсоблю, и сам утопну. Плачу. А зверьки тем часом Гришатку в трясину тащат, рубашонку когтями-клыками издырявили. Тут залетел в этот мрачный амбар белый голубок. Гляжу, в клюве у него липовая дощечка в ладонь шириной. Сронил он дощечку прямо под ноги Гришатке.

Встал тот на неё своими култышечками, и свет такой золотой вокруг разлился… Очнулся я, сижу за верстачком, на полу под ногами сапог непочиненный валяется. Отложил я сапожишко, затеплил лампадку перед иконой пресвятого Сергия Радонежского и долго молился, просил просветить мой скудный ум. Не есть ли эти чёрные зверьки сами демоны, что повергли его ангельскую душу в уныние, подвигали к самому тяжкому греху? А я, окаянный, тем часом стоял на «сухом островке», пока моё духовное чадо захлёбывалось в болотине бесовских прелестей. Бросил его на растерзанье безжалостным демонам вместо того, чтобы окормлять его душу, крепить на брань с искушениями. И мечуся я, окаянный, в суете сует… Ведь был мне знак года три назад по весне. Лужины ещё не просохли, зашёл к Журавиным крестника проведать. Воротцы растворил и обмер. На грязном крылечке, щекою на прогретой солнышком ступеньке лежал Гришатка. Свернулся клубочком и спит. Из-под подола рубахи грязные култышки торчат. На щеках белесые потёки от слёз. «Скатился, а назад загнездиться не смог. Плакал, а щас во сне душа ангельская радуется», – догадался я. С великим бережением поднял его на руки, чувствую сквозь ряску, как толкается ребячье сердчишко.

– От тебя церковью пахнет, – приник ко мне нахолодавшийся тельцем малец.

– Ладаном.

– А меня чуть телок не забрухал. – Гришатка поглядел на меня ясными после сна глазами.

– Какой телок?

– Чёрный.

– А ты?

– Они меня крылами заслонили.

– Голуби?

– Скажешь, сладят тебе голуби с телком, – засмеялся Гришатка, дивясь моей непонятливости. – Ангелы сиянием укутали…

И только теперь я догадался, что за чёрный телок приступал к Гришатке. Осенил себя крестом: «…Буди милость Твоя на рабе Божием Григории, сохрани его под покровом Твоим, покрой от всякого врага и супостата, отверзи ему уши и очи его сердечныя, даруй умиление и смирение сердцу его…».

8

В мастерской гремел гром и метались молнии. Никифор с растрёпанными власами в гневе охаживал уцупком жавшихся в углу Афоньку и Гераську, подростка, взятого Данилой в ученье. Обрывок верёвки гулял на повинных спинах. Данила, сияя побагровевшей лысиной, толокся обочь, приговаривал:

– Буди попа красная, да голова ясная.