Дар милосердия - [40]

Холмы остались позади, на смену пришли поля, а потом и смутно знакомая кедровая роща. Филип вдруг осознал, что поезд замедлил движение, и взглянул на станционную вывеску, где светилось сверкающими буквами родное: «Седарвилль». Он встал и медленно стянул тощий саквояж с вагонной полки. В груди все сжималось, в висках стучало.

В окне виднелись очертания стоявших на отшибе домов, обрушенных стен, покосившихся крыш, трухлявых крылечек и разросшихся садиков. На мгновение Филип подумал, что просто не сможет, не заставит себя… Потом поезд остановился. Дверь вагона скользнула в сторону, развернулась металлическая лесенка. Он машинально спустился на платформу. Едва ноги коснулись древних деревянных плит, как поезд тронулся, разгоняясь, и мягко загудел дальше по воздушному пути, убегая в вечернюю дымку.

Филип долго стоял не шевелясь. Повсюду была особая тишина, та, что предвосхищает вечер в сельской местности. На западе опускающееся солнце из оранжевого стало багровым, с востока наползали первые ночные тени…

Наконец он повернулся и пошел по улице, ведущей в центр городка. Шел медленно, стараясь не наступать на пучки травы, проросшей сквозь трещины мостовой, и пригибался, чтобы не задеть низко нависающие ветви кленов. Показались первые дома — они стояли никому не нужные, в джунглях растительности. Филип смотрел на них, они — на него. Впавшие глаза-окна… Он быстро отвернулся.

Там, где улица спускалась в маленькую долину и начиналась основная застройка, он остановился. Кладбище находилось на противоположном краю долины, и, чтобы дойти туда, надо было миновать Мэйпл-стрит, клуб, университет и десятки других памятных мест. Неважно, насколько он укрепил свой дух — так или иначе, тысячи ассоциаций раздавят его, тысячи дорогих воспоминаний вновь всплывут в памяти.

Внезапно силы оставили его, и он сел на свой саквояж. Что такое ад? Ад — это место для независимых мыслителей тоталитарного государства, говорящих правду в пику железному кредо этого государства, пишущих книги, протестующих против самозваных стражей интеллектуальных границ человечества. Ад — все, что остается человеку, когда у него отняли любовь…

Книга была маленькая, тоненькая, в скромной академической обложке. Опубликована осенью в год свадьбы, и никто поначалу не обратил на нее внимания. На обложке стояло название «Новый Синедрион».

Однако уже зимой книга привлекла вездесущий взгляд одного из учреждений правящего Конгресса — Комитета по изучению подрывной литературы, и почти сразу же передовицы газет и выпуски новостей переполнились громкими обвинениями. Комитет времени даром не терял. Филипа распяли точно так же, как священники иудейского Синедриона распяли Христа две с лишним тысячи лет назад. Он не верил, что они зайдут так далеко.

Развивая аналогию между правлением Конгресса и Синедрионом, подчеркивая их характерную особенность — стремление к сохранению верховной власти за счет устранения тех, чья мысль отличается от общепринятых стандартов, Филип предвкушал известность, быть может, настоящую славу. Он не ждал тюремного заключения, суда, приговора, не мог вообразить, что приговором за политическое преступление станет средство бесчеловечной изобретательности, вытеснившее виселицу, газовую камеру и электрический стул — Камера анабиоза, известная в народе как Морозильник.

Он недооценил силу собственного пера и силу политиков, против которых направил обвинения. Забыл, что тоталитарные правительства вечно ищут козлов отпущения, тех, кого можно примерно наказать — небогатых, невлиятельных и желательно из профессии, которую народ недолюбливает. К примеру, малоизвестного политического философа.

Филип об этом забыл, но пришлось вспомнить. Унылым апрельским утром он услышал, как марионеточный судья скрипуче тянет: «Сто лет анабиоза за подрывные действия против законного правительства, с 14 сентября 2046 года по 14 сентября 2146 года, без права досрочного освобождения: система защиты Камеры будет включена, и любая попытка будущих властей уменьшить указанный срок приведет к немедленной гибели заключенного…».

Месяцы между апрелем и сентябрем пролетели со скоростью света. Миранда навещала узника каждый день, и они старались вместить всю оставшуюся жизнь в краткие секунды, в драгоценные моменты, которые утекали сквозь пальцы. В мае отпраздновали день рождения Филипа, а в июле — Миранды. Отметили одинаково — тихое «с днем рожденья, любовь моя» да поцелуй украдкой, за спиной вездесущего охранника.

И все время он видел в ее глазах слова, которые она отчаянно желала произнести и не могла: «Я буду ждать, любимый». Конечно, ждала бы, с радостью ждала, если б могла… Только никому не дано прождать сотню лет, как бы он ни любил, каким бы верным ни был.

В самый последний миг Филип вновь увидел, как эти слова трепещут на ее губах, и понял, как тяжела невозможность высказать их вслух. Боль исказила мягкие черты юного лица Миранды, отразилась в изгибе чуткого рта. Вкус этой боли он почувствовал в прощальном поцелуе — муку, отчаяние, безнадежность. Словно одеревенев, он стоял у лифта между стражниками и не мог плакать — слезы не облегчили бы его сердца. Не мог улыбнуться — губы закаменели, скулы и челюсть стали гранитом.