Дар кариатид - [18]

— Осел ты, брат, упрямый! — донесся бас дяди Никиты сквозь метель, и Нина проснулась.

— В деревню тебе, Степа, надо. В деревню, — басил дядя Никита и бросал на брата грустные взгляды коровьих глаз.

«Эх, непутевый!» — читалось в них. А еще «Ну ничего, брат, ничего».

«Ничего, Степ, — говорил Никита вслух. — Где наша не пропадала?» И снова бросал беспокойный взгляд на детей.

Нина торопливо закрывала глаза и еле сдерживала смех — так неловко добродушный кареглазый великан переходил на гулкий полушепот.

Только Толику хоть бы что. Знай себе посапывает, хоть целый оркестр труби.

— В деревню? — растерянным эхом повторил Степан, и в голосе его дрожала и тоска по прошлому, и зыбкая надежда на то, что впереди тоже есть еще что-то хорошее.

Никита поспешно ухватился за эту надежду и повторил еще увереннее, как будто утвердил на собрании.

— В деревню, — и точно предвидя возражения брата, поспешил ответить на его незаданные вопросы. — Оно понятно, конечно, Казань — город большой, красивый, да только много ты в нем видишь?

Степан молчал.

— Во-от, — почувствовал обреченность в молчании брата Никита. — А у нас председатель — мужик хороший. Дом тебе всем миром отстроим. Видел, как детишки твои на антоновку смотрели? Аж сердце сжалось. А у нас в Козари антоновки этой!

— Опять ты про антоновку! — сдвинул брови Степан.

— А почему бы и не про антоновку, — намеренно будил воспоминания в душе брата Никита. — Помнишь, какие яблоки в Барском Саду?

— Что ж не помнить-то, — уже более миролюбиво ответил Степан. — Что ж я беспамятный совсем?

Антоновка качается на ветках. Огромная, солнечно-желтая, вот-вот истечет кисло-сладкой прохладой.

Руки сами тянутся к яблокам.

— Как зовут тебя, девочка?

— Нина… — срывает Нина яблоко и смотрит на спросившую.

Румяная женщина стоит за спиной, улыбается.

Нина улыбается в ответ и хочет попробовать яблоко. Вот захрустит плод во рту белой мякотью.

— Отдай мое яблоко!

Улыбка женщины становится гримасой недоброй, страшной.

— Папа! Папа!

— Тч-ч-ч… Тише, тише… Ишь голосистая какая. Спи, спи… — доносится сквозь сон голос дяди Никиты, и вот он сам уже шагает по огромному саду, а вокруг качаются, манят спелостью яблоки. Съешь — меня — и меня — и меня — съешь — никто — не отнимет…

* * *

Еще одну белую страницу в истории Казани перевернула зима. К Степану как будто снова вернулась спокойная уверенность в завтрашнем дне.

Весенний круговорот, как карусели на Чёрном озере, снова увлек за собой, вывел из мрачного оцепенения. Надо было думать о будущем.

И однажды, когда уставшие за день дети вернулись, наконец, домой, Степан с нотками торжественности в голосе объявил:

— Завтра едем в деревню.

— В деревню?! — удивилась Нина. А Толик обрадовался.

Наступила пора перемен.

Наутро втроем сходили в последний раз на кладбище. А на следующий день Степан в последний раз оглянулся на дом, подаривший ему столько счастья и горя. Кариатиды бесстрастно взирали сверху вниз.

А через час уже мелькали столбы и деревья за стеклом душного общего вагона. Поезд со стуком отсчитывал километры.

Глава 9 В ворота радуги

Станция в районном городке встретила вялой размеренностью летних будней. Негромко, но оживленно о чем-то говорили две старушки. Утро для чего-то свело их на перроне. Зарождающийся июньский день наполняло ленивое цоканье копыт и гудки паровоза.

Степан проводил долгим взглядом поезд — последнее, что связывало его с Казанью, поставил на перрон тяжелый узел, вместивший в себя все пожитки, не считая разве что посуду. Два маленьких узелка с тарелками и мисками сжимал в руках Толик. Он растерянно и удивленно смотрел по сторонам, пока синий взгляд не остановился на пятнистой дворняжке. Обрадовавшись неожиданному вниманию, та завиляла хвостом, подбежала к парнишке.

— И дать-то тебе нечего, — развел он руками, стекло заворочалось «осторожно, разобьешь». — Сами, видишь, только что приехали.

Пятнашка повиляла еще немного хвостом и побежала дальше искать по перрону бродячую свою удачу по пятнистому от утренней влаги перрону.

Ночью был дождь. Капли еще повсюду дрожали в утренних лучах, но солнце уже рассыпало вокруг горячие поцелуи. Будет жара. Но если поторопиться, можно успеть в деревню до солнцепека. Хоть путь и неблизкий — километров семь — не меньше.

Как-то странно, и тревожно, и радостно было возвращаться через столько лет в родную деревню. Как будто и не было ни службы в Казанском гарнизоне, ни «Аркадии», ни Пассажа — ничего, ничего…

И снова, как огонек в печке, занялась в душе Степана надежда. Авось, да простила мать… И только смутная тревога то гнала вперед, то заставляла замедлить шаг.

Похожие друг на друга узкие улочки тихого районного городка Сухиничи остались уже позади, и перед Степаном открылись бескрайние ржаные просторы. Бесчисленными глазками-васильками поле смотрит в небо синее, бездонное. Ветер колосья волнами колышет — аж сердце замирает, а высоко над землей жаворонки заливаются, поют о счастье на своем беспечном птичьем языке.

Степан даже остановился, благоговейно замер на миг перед открывшейся ему красотой. Нина в первый раз видела ржаное поле и теперь переводила восхищенный взгляд с просторов, до самого неба наполненных тихой васильковой радостью, на светлые лица отца и брата.