Дар Гумбольдта - [167]

Наши серьезные родители из Старого Света произвели на свет пару американских клоунов — сокрушительного миллионера и возвышенного умника. Перед Юликом, перед этим обожаемым мною толстяком, дорогим моим человеком, лежал сейчас роковой берег, и, глядя, как больной брат ведет автомобиль, мне хотелось сказать, что когда этот сверкающий, этот ошеломляющий хрупкий изматывающий мучительный процесс (я имею в виду жизнь) закончится, то закончится лишь известное нам. Неизвестное не заканчивается, и я подозреваю, что продолжение следует. Но я не мог доказать этого своему твердолобому братцу. Его пугала грядущая пустота, пугал финал, выпадающий на прекрасный майский денек, финал с нависшей угольно-черной скалой и чудной прохладой вырытой в земле ямы. Так что если бы я заговорил, то высказался бы примерно так: «Слушай, помнишь, как мы переехали из Аплтона в Чикаго и жили в сумрачных комнатах на Райс-стрит? Ты был толстяком, а я ходячим скелетом. Помнишь, с каким обожанием смотрели на тебя мамины черные глаза, как приходил в ярость папа, когда ты макал хлеб в какао? Помнишь, прежде чем заняться лесоторговлей, он надрывался в булочной, — не мог найти другой работы, — образованный человек, а вкалывал по ночам. Утром приходил домой, вешал белый халат на дверь уборной, поэтому в нужнике всегда пахло, как в булочной, и засохшая мука осыпалась комьями. А потом, красивый и суровый, спал целый день на боку, подложив одну руку под голову, а другую зажав между подтянутыми коленками. Мама кипятила белье на угольной печке, а мы с тобой уходили в школу. Ты помнишь? Ну так теперь я скажу, к чему этот разговор, — существуют серьезные эстетические причины, чтобы все это навеки осталось в памяти. Никто не станет вкладывать столько души в то, чему суждено забвение и небытие. И столько любви. Любовь — это благодарность за жизнь. Любовь обернулась бы ненавистью, Юлик, если бы все оказалось обманом». Но естественно, с такой речью совершенно невозможно обратиться к одному из самых крупных подрядчиков юго-восточного Техаса. Такие беседы запрещены кодексом мышления цивилизации, доказавшей свое право устанавливать законы огромным количеством предоставленных ею практических чудес, например, доставив меня из Нью-Йорка в Техас за четыре часа или вскрыв грудную клетку Юлика и подсоединив новые сосуды к сердцу. Только вот согласие с окончательностью смерти — один из этих законов. После нас не должно остаться никакого следа. Только ямы в земле. Только грязь, в которую превратились некогда обитавшие здесь существа, вынесенная на поверхность кротами.

А Юлик продолжал объяснять, как собирается помочь мне. За пятьдесят тысяч долларов он продал бы мне два пакета акций уже достроенных объектов.

— Они должны приносить от двадцати пяти до тридцати процентов. То есть у тебя будет прибыль в размере пятнадцати тысяч плюс то, что ты получишь за свои писульки. На эти деньги можно жить припеваючи в какой-нибудь дешевой стране, в Югославии или Турции, и послать всю эту чикагскую шайку куда подальше.

— Тогда одолжи мне пятьдесят штук, — сказал я. — Я могу поднять эту сумму приблизительно за год и все верну.

— Мне самому придется обратиться в банк, — ответил он. Но я тоже Ситрин, и в моих венах течет та же кровь, так что он не надеялся, что я поверю в эту откровенную ложь. И добавил: — Чарли, не проси меня совершать такие неделовые поступки.

— Ты хочешь сказать, что не можешь одолжить мне деньги и ничего при этом не заработать, иначе пострадает твое самоуважение.

— С твоим талантом к четким формулировкам я бы такого насочинял, — сказал он, — учитывая, что знаю я в тысячу раз больше тебя. Конечно, я просто обязан чуть-чуть нажиться. В конце концов, разве не я заставляю все это крутиться? Но я бы взял с тебя по минимуму. С другой стороны, если ты устал от своего образа жизни, а ты просто обязан устать, можешь сам поселиться в Техасе и разбогатеть черт знает как. Здесь большие масштабы, Чарли, большой размах.

Но слова о размахе и больших масштабах не разбудили во мне деловых амбиций, а только напомнили волнующий рассказ ясновидца, который я прочитал в самолете. Он глубоко поразил меня, и теперь я постарался его осмыслить. После того, как два кубинца и человек из Бостона забрались в «кадиллак» и начали дымить сигарами так, что меня укачало, размышления о ясновидении сделались ничуть не хуже, чем любые другие. Машина вырвалась за город и помчалась вдоль берега.

— Здесь классный рыбный базарчик, — сказал Юлик. — Я хочу остановиться и купить Гортензии копченых креветок и марлинов.

Мы остановились, и он купил, что хотел. Проголодавшийся Юлик отщипнул несколько кусочков марлина еще до того, как рыбу сняли с весов. Не успели ее завернуть, а он уже добрался до хвоста.

— Не набивай брюхо, — бросил я.

Джулиус не обратил никакого внимания на мои слова, и правильно. Он жадно глотал. Гаспар, его кубинский приятель, сел за руль, а Юлик вместе с рыбой перебрался назад. Он спрятал рыбу под сиденье.

— Хочу оставить чуть-чуть для Гортензии, она ее обожает, — сказал Юлик.

Правда, при его темпах Гортензии явно ничего не достанется. Поскольку я не собирался потратить всю жизнь на борьбу с его чрезмерной прожорливостью, мне следовало оставить брата в покое. Но чтобы в нем заговорили хотя бы слабые угрызения совести, я обязан был сделать ему родственное замечание, какого человек, запихивающийся копченой рыбой накануне операции на открытом сердце, ждет от своей семьи.