Дар Гумбольдта - [162]

— Ему это никогда не придет в голову. А ты, Рената? Когда ты в последний раз разговаривала с Флонзалеем?

— Забудь о Флонзалее. Мы окончательно порвали. Он милый человек, но как я могу иметь дело с гробовщиком?

— Он очень богат, — заметил я.

— Богат: венки да мертвяки, — отозвалась Рената в столь любимом мною стиле. — Теперь он директор и сам не возится с трупами, но я не могу отделаться от мысли, что когда-то он собственноручно занимался бальзамированием. Конечно, я не согласна с этим Фроммом[383], который заявляет, что некрофилия пропитывает цивилизацию. Если серьезно, Чарли, с таким телосложением, как у меня, во что я превращусь, если чуть-чуть отойду от нормы? — В общем, я загрустил, потому что не понимал, насколько она искренна, и сомневался, увидимся ли мы снова. Но несмотря на подавленность, я чувствовал, что в духовном плане продвигаюсь вперед. Когда-то расставания и отъезды выматывали мне душу; я и сейчас испытывал тревогу, но ощущал внутри себя некую опору. — Ну, дорогой, пора. Я завтра позвоню тебе в Техас из Милана, — пообещала Рената, и мы расцеловались. Казалось, она вот-вот заплачет, но глаза ее остались сухими.

Я прошел по туннелю, похожему на бесконечный извилистый пищевод или коридор в экспрессионистском[384] фильме, прошел проверку на наличие оружия и сел на самолет до Хьюстона. Всю дорогу до Техаса я читал книги по оккультизму. В них отыскалось множество впечатляющих пассажей, но к этому я вернусь несколько позже. После полудня я прибыл в Корпус-Кристи и зарегистрировался в мотеле. Потом отправился к Джулиусу, в большой новый дом, окруженный пальмами, палисандрами, мушмулой и лимонными деревьями. Лужайки выглядели словно мягкая зеленая стружка для набивки матрацев. На подъездной дорожке стояли дорогие автомобили, и когда я позвонил в дверь, громко задребезжал звонок и послышался собачий лай. Система охраны была тщательно продумана. Тяжелые засовы отодвинулись, и моя невестка Гортензия широко распахнула украшенную полинезийской резьбой дверь. Она прикрикнула на собак, но по голосу чувствовалась, что она их любит. Потом Гортензия повернулась ко мне — грубоватая, но славная женщина с голубыми глазами и пухлыми губами. Слегка ослепленная дымом собственной сигареты, болтавшейся в уголке рта, она воскликнула:

— Чарльз! Как ты сюда добрался?

— Взял напрокат машину. Как дела, Гортензия?

— Джулиус тебя ждет. Он одевается. Проходи.

Собаки оказались размером чуть ли не с лошадь. Гортензия придержала их, и я прошел в спальню хозяина, поздоровавшись по дороге с детьми, моими племянниками, которые ничего не ответили. Я подозревал, что они не считают меня полноправным членом семьи. Войдя в комнату, я увидел брата Юлика в боксерских трусах в желтую полоску, доходящих ему до колен.

— Я так и подумал, что это ты, Чакки, — вместо приветствия проворчал он.

— Да, Юлик, это я.

Он плохо выглядел. Большой живот, напряженные соски. А между ними обильная серая растительность. Но он, как всегда, держался совершенно спокойно. Удлиненная голова с прямым носом, аккуратно подстриженными ровными седыми волосами, офицерскими усами плюс мешки под быстрыми проницательными глазами придавали ему деспотичный вид. Он всегда носил свободные трусы, они ему больше нравились. Я, как правило, выбирал более короткие и облегающие. Юлик окинул меня угрюмым взглядом. Нас разделяла целая вечность. Для меня ничего не изменилось, но Юлик из тех, кто снова и снова пересматривает свое отношение к другим. Для него не существует ничего вечного. Братская любовь, которую я излучал, озадачивала и смущала его, льстила, но вызывала подозрения. Насколько я искренен? Неужели ничего не замышляю? Гожусь ли я вообще на что-нибудь? Юлику трудно окончательно во мне разобраться, так же, как мне в Такстере.

— Раз уж ты решил приехать, махнул бы прямо в Хьюстон, — фыркнул он.

— Все равно мы завтра туда поедем. — Я видел, как старательно он подавляет в себе братские чувства. Но они держались все еще прочно. Юлик вовсе от них не избавился.

— Я нисколько не возражаю против еще одной поездки. В Нью-Йорке у меня все равно не осталось никаких серьезных дел.

— Мне сегодня нужно осмотреть одно местечко. Поедешь со мной или хочешь поплавать в бассейне? Такая жара. — В прошлый раз, когда я полез в бассейн, одна из его огромных собак прокусила мне лодыжку; кровь хлестала вовсю. И потом, он прекрасно знал, что я не купаться приехал. — Мне приятно, что ты здесь. — Юлик отвернулся и смотрел в одну точку, пока его привыкший к расчетам разум пытался взвесить шансы. — Эта операция испортила детям Рождество, — вздохнул он, — а ты даже не собираешься побыть со своими.

— Я послал им кучу игрушек из магазина Шварца. К сожалению, не додумался привезти подарки твоим мальчишкам.

— А что ты можешь им привезти? У них и так все есть. Купить им игрушки

— целая проблема. Меня решили оперировать. Бог знает сколько провалялся в Хьюстоне, пока проводили анализы. Пожертвовал больнице двадцать тысяч в память о папе и маме. Я прекрасно готов к операции, если не считать нескольких фунтов лишнего веса. Представляешь, Чакки, они тебя разрезают и копаются внутри, наверное, даже вынимают из груди сердце. Эта бригада делает такие операции тысячами. Думаю, к первому февраля я уже вернусь к работе. У тебя есть деньги? Тысяч пятьдесят? Возможно, я смогу пристроить тебя в одно дело.