Дар Гумбольдта - [156]

— Нет, — сказала Рената. — На этот вопрос я знаю ответ.

— А может быть, это наш разум убедил себя, что нет такой силы воображения, которая могла бы установить для каждого человека собственную связь с мирозданием?

Внезапно мне пришло в голову, что в этом подчеркнуто провинциальном наряде Такстер мог с тем же успехом отправиться в церковь, а уж я-то точно вещал, как заправский священник. Хоть сегодня и не воскресенье, я на посту — на кафедре Пальмового зала. Ну, а улыбающаяся Рената — темные глазки, алые губки, белые зубки, гладкая шейка, — хотя она постоянно вмешивалась и перебивала, несомненно получала удовольствие от моей проповеди. Ее теорию я знал назубок. Все, что ни говорится, все, что ни делается, либо усиливает, либо ослабляет сексуальное удовлетворение — этот нехитрый шаблон она применяла к любой идее. Может, он усиливал оргазм?

— Сегодня вечером мы должны были быть в «Ла Скала», — сказала она, — слушать Россини вместе с тамошней шикарной публикой. А знаете, Такстер, чем мы вместо этого занимались? Мы поехали на Кони-Айленд за наследством, что оставил для Чарли его дорогой покойный друг Гумбольдт Флейшер. В общем, вместо «Фигаро, Фигаро, Фигаро» получили «Гумбольдт, Гумбольдт, Гумбольдт». Восьмидесятилетний дядюшка Флейшера отдал Чарли пачку бумаг, а Чарли прочитал их и разрыдался. Мне кажется, последний месяц я только и слышу что о Гумбольдте, о смерти, о сне, о метафизике и о том, что поэт — это повелитель несхожести, об Уолте Уитмене, Эмерсоне, Платоне и Личностях Всемирно-Исторического Значения. Чарли похож на девицу из «Татуированной Лидии»[374], напичканную информацией. Помните песенку: «Чего не узнаешь от Лидии…»?

— А мне можно взглянуть на эти бумаги? — спросил Такстер.

— Поедешь завтра вместе со мной в Италию? — обратилась ко мне Рената.

— Дорогая, я присоединюсь к тебе через несколько дней.

Трио Пальмового зала вернулось и заиграло Зигмунда Ромберга[375]. Рената воскликнула:

— Ой, уже четыре часа. Я не хочу опоздать на «Глубокую глотку». Начало в четыре двадцать.

— А мне пора на пристань, — подхватил Такстер. — Ты придешь, Чарли?

— Надеюсь. Мне надо дождаться Кэтлин.

— По диктаторам я уже набросал план, — сказал Такстер, — так что можешь звонить, если решишь поехать в Мадрид и взяться за наш проект. Только скажи, и я все организую. Я знаю, в Чикаго ты понес убытки. Уверен, деньги тебе понадобятся, — он посмотрел на Ренату, которая собиралась уходить. — А мое предложение принесет целую кучу денег.

— Я побежала, — сказала Рената. — Увидимся позже на этом же месте.

Она повесила сумку на плечо, прошла впереди Такстера по роскошной широкой ковровой дорожке, перенасыщенной золотистым и зеленым, как и все рождественское убранство, и вышла через вращающуюся дверь.

* * *

В своей большой сумке Рената унесла мою туфлю. Я понял это, только когда заглянул под стол в поисках обуви. Нету! Она ее забрала. Хотела, чтобы я понял, насколько ей нравится одной идти в кино, пока я устраиваю душещипательную встречу со старинной приятельницей, недавно овдовевшей и, скорее всего, свободной. Сходить наверх я уже не мог: Кэтлин должна была появиться с минуты на минуту, так что пришлось мне ждать ее прихода и слушать музыкантов, ощущая, как пол холодит босую ногу. Игривая Рената нашла вполне символическую причину умыкнуть мою туфлю; я принадлежал ей. А она мне? Стоило ей проявить собственнические замашки, и я начинал беспокоиться. Я смутно догадывался, что как только она поймет, что этот мужчина от нее никуда не денется, она тут же начнет думать о совместном будущем с другим. А я? Очевидно, больше всего я желал ту самую женщину, которая представляла для меня самую большую опасность.

— Рад тебя видеть, — приветствовал я вошедшую Кэтлин.

Я поднялся, моей кривой ножке недоставало кривого сапожка. Кэтлин поцеловала меня, — теплый, дружеский поцелуй в щечку. Под солнцем Невады цвет лица у нее так и не изменился — все та же типичная домоседка. Светлые волосы стали еще светлее от пробивающейся седины. Она не расплылась — просто крупная женщина, в теле. Немного вялое оплывшее лицо со слегка обвисшими щеками, притягательно меланхоличное и удрученное, казалось естественным результатом прошедших десятилетий. Когда-то ее лицо усыпали едва заметные веснушки. Теперь они стали ярче и крупнее. Руки округлились, ноги стали толще, спина шире, волосы еще светлее. На ней было черное шифоновое платье с тонкой золотой отделкой у горла.

— Приятно видеть тебя снова, — сказал я, и это была чистая правда.

— И мне тоже, Чарли.

Она села, я продолжал стоять.

— Я снял для удобства туфли, а одна куда-то задевалась, — объяснил я.

— Как странно. Наверное, ее унес помощник официанта, вытиравший стол. Почему бы тебе не обратиться в бюро находок?

Ради проформы я подозвал официанта. Провел тщательное расследование, а затем объявил:

— Мне придется подняться наверх, надеть другую пару.

Кэтлин предложила пойти со мной, но поскольку нижнее белье Ренаты валялось на полу, а постель так и осталась смятой до такой степени, что даже неудобно рассказывать, я сказал:

— Нет, нет, лучше ты меня подожди. Это оглушительное визгливое тра-ля-ля сводит меня с ума. Я сейчас спущусь, и мы пойдем куда-нибудь выпьем. Все равно мне надо взять пальто.