Дамы плаща и кинжала - [19]
Эта мужская исступленность казалась Софье отвратительной, постыдной. В своем оголтелом осуждении она совершенно упускала из виду, что и сама такая же, что унаследовала свою половую ненасытность от отца… А может статься, наоборот, прекрасно отдавала себе в том отчет — но именно поэтому еще больше ненавидела и отца, который олицетворял для нее деспотизм домашний, и императора, в котором воплощен был деспотизм общегосударственный.
К слову сказать, наравне с отцом и царем она ненавидела и тех женщин, которые стали предметом их «нечистой страсти». Про себя, про свои собственные увлечения Перовская никогда не думала таким словом, как «страсть» или даже «любовь». Эти слова она презирала как пошлое наследие прежней жизни. У новых людей, к которым она себя причисляла, это были просто «дружба», «товарищеские отношения» — только по горизонтали, а не по вертикали. Вот и вся разница…
Софья Перовская могла бы сделаться отцеубийцей — легко! — кабы бы не знала, что это сведет в могилу ее горячо любимую матушку. Ну а для того, чтобы стать цареубийцей, никаких препон не существовало. В смысле — моральных. Зато материальных было столько, что Перовская порою теряла надежду их преодолеть. И тогда ее вдохновлял, двигал ею только тот фанатизм, который был ей свойствен с самого детства.
Двадцать пятого ноября 1873 года Перовская была арестована вместе с группой рабочих, среди которых вела пропаганду за Александро-Невской заставой. Ее посадили в Петропавловскую крепость, но после нескольких месяцев заключения она была выпущена на поруки к отцу, который и отправил ее с матерью в Крым, где находилось их имение.
Не слишком-то легко было ей стать обязанной свободой ненавистному родителю! Но тут уж ничего не поделаешь.
Целых три года пришлось ждать процесса, и на все это время Софья должна была совершенно отказаться от революционной деятельности — так строг был установленный за нею полицейский надзор. Перовская делала, что могла, чтобы и из этого «мертвого времени» извлечь возможно большую пользу. Желая подготовить себя к пропаганде среди крестьянства, она решила изучить фельдшерство и изучила его.
Зимою 1877 года начался наконец так давно ожидаемый «процесс 193-х», в котором вместе с Перовской были замешаны почти все члены кружка «чайковцев». Софья была оправдана, однако она сочла за благо перейти на нелегальное положение. Она занялась не столько пропагандой, сколько боевыми действиями: пыталась освобождать арестованных, разрабатывала планы самых лихих акций, а после знакомства с Желябовым всецело отдалась террору.
К чести Перовской, следует сказать, что в делах она решительно не берегла себя. Эта маленькая, грациозная, вечно смеющаяся девушка (поначалу она была именно такой, до тех пор пока ненависть, которую она в себе лелеяла, не исказила ее черты и не наложила на ее лицо печать уродства и преждевременного увядания, отчего она в двадцать семь — двадцать восемь лет казалась лет на двадцать старше) удивляла своим бесстрашием самых смелых мужчин. Природа, казалось, лишила ее способности чувствовать страх, и потому она просто не замечала опасности там, где ее видели другие. Впрочем, необыкновенная находчивость выручала ее из самых отчаянных положений. Особенно хороша она была тогда, когда приходилось изображать простых женщин — баб, мещанок, горничных. Она доходила в этих ролях до виртуозности.
Когда террористы рыли подкоп для взрыва царского поезда, они жили у мещанина Сухорукова. Сама Перовская на нелегальном положении звалась Мариной Ивановной Сухоруковой.
Однажды купец-сосед зашел к Сухорукову по делу о закладе дома. Хозяина не оказалось на месте. Перовской очень не хотелось допустить нежданного посетителя до осмотра дома, и, во всяком случае, нужно было оттянуть время, чтобы дать товарищам возможность убрать все подозрительное.
Она внимательно выслушала купца и переспросила. Тот повторил. Перовская с самым наивным видом опять переспрашивает. Купец старается объяснить как можно вразумительнее, но бестолковая хозяйка с недоумением отвечает:
— Я уж и не знаю! Ужо как скажет Михайло Иваныч.
Купец опять силится объяснить. А Перовская все твердит:
— Да вот Михайло Иваныч придет. Я уж не знаю!
Долго шли у них подобные объяснения. Несколько товарищей, спрятанных в каморке за тонкой перегородкой и смотревших сквозь щели на всю эту сцену, просто помирали от подавленного смеха: до такой степени естественно Софья играла роль дуры-мещанки. Даже ручки на животике сложила по-мещански.
Купец махнул наконец рукой:
— Нет уж, матушка, я лучше после зайду!
И наконец-то ушел, к великому удовольствию Перовской.
В другой раз буквально в двух шагах от дома Сухорукова случился пожар. Сбежались сердобольные соседи выносить вещи. Разумеется, войди они в дом, все бы погибло. А между тем какая возможность не пустить? Однако Перовская нашлась: она схватила икону, выбежала во двор и со словами: «Не трогайте, не трогайте, божья воля!» — стала против огня и простояла так, пока не был потушен пожар, не впустив никого в дом под предлогом, что от божьей кары следует защищаться одной лишь молитвой.
