Дамская визжаль - [46]

И было мне у них счастье. Жизнь била ключом. После непременной каши на завтрак мы обычно садились играть в подкидного или в домино. Карт в руки мне не давали по малолетству, но я, как мог, болел за игроков, старательно повторяя за ними: «дурак ты, Ванька, — надо было с треф зайти» или «эх, Маруська, ну что вы, курские, против серпуховских…». На этих словах обычно случался полный «Ванькин» проигрыш, и он должен был лезть под стол кукарекать. С этим было строго. Дед кряхтел, злился, жаловался на судьбу ветерана Отечественной войны — и переводил стрелки на меня. «Марусь, а Марусь, пусть Минька слазит, ему и нагибаться ни к чему». Бабушка этих подмен не одобряла. «Мне зачем ребенка доверили? Чтоб он под столом за тебя, олуха царя небесного, кукарекал?» А я тем временем уже с удовольствием лез, вернее, шел пешком и кукарекал, и даже мяукал сверх программы, пока меня не вытаскивали из-под стола чуть не за ухо.

Не будем, однако, отклоняться от основной темы. Да, тему-то я и не обозначил! А тема будет такая: моя первая рюмка водки. Дедушка Ваня, как я уже сказал, был ветеран. Воевал он недолго — в первом же бою (а так случилось, что первый бой его пришелся на танковую атаку немцев на Курской дуге) оторвало ему полноги. Вот так она и закончилась, его война. На праздники Победы исправно получал Иван Максимыч продовольственные заказы и приглашения выступить в школе, ну и медали юбилейные, когда случались юбилеи. Отмечали праздники, как водится, за накрытым столом. Само собой, и меня за стол сажали. Мама, по причине работы в милиции, вечно находилась «в праздничном усилении», выражаясь милицейским языком, а папа, пока мама не вернулась, отпускал меня праздновать, тем более что за мной по такому случаю приходили и дедушка Ваня, и бабушка Маруся, и их дочка Лариска, работавшая с папой на одном заводе. Так что я умудрялся праздновать два раза на дню. Ну а стол уже ломился от закуски. Закуской называли любые блюда, если в центре стола стояла бутылка «белого вина», как тогда называли ее, родимую. Первый тост был за Победу. Всем наливали по граненому «лафитничку», а мне сладкого чаю в такую же посуду. И мы чокались. Дедушка Ваня чокался осторожно, поскольку его стакан был налит до краев, Лариска с бабушкой — «вежливо», а я — бесшабашно, поскольку любил звон «бокалов, содвинутых разом», да и чай свой пролить не боялся. Потом все аккуратно занюхивали водку (а кто и чай) черным хлебом и налегали на квашеную капусту, соленые грибы и селедку в кольцах репчатого лука. Через тот самый временной промежуток, который, как известно, должен быть небольшим, наливали по второй и поминали тех, кто не вернулся. Нянька моя тихо перечисляла всех своих, не переживших ту войну, в том числе и моего дедушку Мишу, маминого отца, погибшего в сорок втором под Черниговом.

Мне налили чаю — и тут вдруг Лариска брякнула:

— Ма, ну что мы Миньке все чай-то наливаем, как неродному! У людей праздник, а у ребенка хрен пойми…

— Разбежалась, как же! Малому четыре года, а ты его спаивать удумала? Перед родителями ты будешь ответ держать, свиристель?!

— Мать, ну ведь праздник же какой, — сказал дедушка Ваня. — Не октябрьская. И деда его поминаем. Хоть капни ему в чай-то.

— Ну, вы точно оба малахольные. Вы мне здесь душу мотать в честь праздничка собрались, я вас спрашиваю?!

И в этот критический момент я пустил слезу. Крупную-прекрупную. Как настоящий крокодил бесстыдного мужского пола. И отодвинул свой стакан с чаем. А точнее сказать, придвинул к бутылке. Баба Маруся охнула, раскрыла рот… потом закрыла, слабо махнула рукой и почти прошептала:

— Да вы, как я погляжу, сговорились? Черти окаянные… Ну накапай ему, отец. Дай я ему еще сахарку подсыплю, чтоб не так горько было. Супчиком заест, проспится, а там и родителям отдадим.

Как же я тщательно занюхивал! И носом, и судорожно открытым ртом, и, кажется, даже ушами. Суп я доесть не смог, хотя поначалу вовсю размахивал ложкой. Как-то сразу потеплело, расплылось и закружилось. Упасть лицом в тарелку мне не дали — вывели из-за стола, умыли и уложили спать.

Я проспал и чай с плюшками, и праздничную игру в подкидного, и обычную перебранку по поводу очередного проигрыша дедушки Вани. И как к подъезду подъехала мама с праздничного дежурства на лихом милицейском воронке, я тоже не слышал.

Мама позвонила, и ей открыла нянька. После взаимных поздравлений с праздником мама спросила:

— Где Мишка? Почему не встречает? Небось от подкидного оторваться не может?

— Спит он, Михална. Умаялся. Дай дитю протр… выспаться. Я приведу его.

— Да ладно, — сказала мама, — ничего страшного, сейчас разбудим.

Ее провели в комнату, где я спал на сундуке, в котором хранилось Ларискино приданое на случай возможного замужества.

— Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.

Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут на сцену выступил дедушка Ваня.

— Ты это, Михална, не серчай… мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит, праздник. Ну, сама понимаешь… выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется — так мы его тебе…