Дамаск - [72]

– А что потом?

– Потом я встаю и снимаю пальто.

– Зачем?

– Потому что рано или поздно нужно будет встать, а потом жить с этим дальше.

– С чем с «этим»?

– С жизнью.

У Спенсера заканчиваются деньги, а лорд О'Брайен Уэлсби откидывается на спинку стула, в ожидании скрестив руки на груди. Он не собирается предлагать Спенсеру принять участие в возрождении английской киноиндустрии, и Спенсеру уже кажется: глупо было надеяться на то, что завтра будет не таким, как сегодня.

1/11/93 понедельник 15:48

Новая золотая рыбка плавала в вазе для фруктов, наполненной свежей водой. Ваза стояла на почетном месте – в центре обеденного стола. В воде причудливо отражалась покрытая лаком столешница и лавандовая формочка для песка. Грэйс приблизила лицо к вазе, в которой плавал Триггер II, чтобы ему было на что посмотреть. Он метался из стороны в сторону, каждые три секунды начиная жить новой неизвестной жизнью, в которой любое открытие оказывается новым и узнаваемым одновременно. Уильям привел в порядок одежду, только на белой рубашке осталось большое пятно. Мокрые волосы облепили голову. Он сидел напротив Грэйс, между ними стояла ваза с рыбкой. У Уильяма был очень серьезный и не совсем здоровый вид.

– Ты знала, что Триггер умер, да? – спросил он.

– Рыбы не плавают на спине.

– Может, та рыбка была вовсе не Триггером, и настоящий Триггер – этот. А та рыбка была его несчастным двойником.

– Не нужно меня успокаивать, – сказала Грэйс. – Я знаю, что Триггер умер. Мы не можем повернуть время назад и делать вид, что ничего не произошло.

– Я не пытался тебя обмануть, – сказал Уильям. – Я просто не хотел, чтобы у тебя сложилось превратное представление о жизни. Чтобы ты решила, что жизнь такая.

– Какая?

– Я не хотел тебя пугать. Я хотел, чтобы все было хорошо, тем более – в твой день рожденья.

– Я знаю, – сказала Грэйс. – Но ведь люди совсем не похожи на рыбок, правда? Рыбы живут вечно, а потом умирают. Нет, не так. Рыбы живут вечно, пока не умрут.

В коридоре раздался телефонный звонок. Уильям решил не брать трубку, а потом телефон замолчал. Еще долго никакое, даже самое важное событие, не заставит его встать.

– Но если первый Триггер умер, – сказала Грэйс, – значит у этого китайца в кружке настоящий яд.

– Так и есть.

Грэйс мрачно посмотрела на вазу с рыбкой.

– Что же нам делать?

– Ничего не делать, – сказал Уильям.

– Нужно что-то предпринять, разве не так?

– Пускай валяют дурака сколько им угодно, мы им мешать не будем.

– А вдруг кто-нибудь пострадает или отравится?

– Сомневаюсь, – сказал Уильям. – И потом, он намеревался убить только себя.

– Мы же не хотим чтобы кто-то умер? Даже он.

– Конечно, не хотим, Грэйо, поэтому никто не умрет. Просто они все сейчас не в себе. Это любовь. Такое не может длиться вечно.

– Я думаю мы должны что-то сделать, – настаивала Грэйс, поэтому Уильям попытался объяснить ей, что их вмешательство ничего не изменит, даже пытаться не стоит. Они все, Спенсер, Хейзл и этот иностранец, все они жаждут верить в существование того единственного мгновения, которое все изменит, в Дамаск, оплот всех мечтателей. Никто ничего изменить не сможет, потому что они впали в зависимость от веры в свой Дамаск во всем: в любви, в религии, в наркотиках, в искусстве. Они не теряют надежды найти его даже в чем-то менее грандиозном, но более насущном, в деньгах, или в быстром разводе, или в желании следовать моде, вариантов такого Дамаска не меньше, чем самих людей. Кто-то возлагает надежды на повышение по службе, еще кто-то – на первый день школьных каникул, с наступлением которых все обязательно изменится, станет лучше, справедливей, чище, дешевле, красивей, больше, но, главное – это должно произойти мгновенно.

Грэйс смотрела на Уильяма во все глаза. Похоже, она запуталась.

– Так мы не будем ничего делать?

– Они и без нас знают, чего хотят. Не стоит вмешиваться, вдруг оно наступит.

– Что наступит?

– То, чего хочет каждый из них. Тот момент, который все меняет.

Грэйс задумалась.

– Я так не хочу, я не такая.

– Это потому, что ты еще не выросла. Все, что тебе приходится пережить, – удивительно, и эти переживания меняют тебя раз и навсегда, потому что все, что происходит в твоей жизни, происходит впервые.

– А ты? Ты такой?

– Нет, я другой, – ответил Уильям. – Я уже достаточно стар, чтобы понимать: все решает только время.

У Генри не было выбора. Если веришь в удачу, надо ловить зубами пули – кажется, так? Он отдал Хейзл остывшую кружку с супом. Какое-то мгновение они держали ее вместе. Теперь кружка у нее в руках, и она не предала его, не вылила суп ему под ноги и не стала праздновать победу. Она спокойно поставила его кружку рядом со своей, тоже нетронутой. Установила красный шар в центре стола, за ним – белый. Генри взял кий и прицелился. Он ударил по белому шару. Белый влетел в красный, красный выстрелил под углом девяносто градусов, отскочил от бортика и прошел мимо лузы. Теперь очередь Спенсера. Хейзл взяла красный шар, вытерла его о платье, как яблоко, и поставила на место. Спенсер навел кончик кия на белый шар, в душе проклиная себя за то, что так упорно не слушался отца и пропускал тренировки, которые могли бы уже сейчас окупиться стократно (60 000 фунтов за турнир). Все попытки вычленить из обычного набора воспоминаний, которые он мог в любую секунду возродить в памяти, хотя бы одно, в котором он держал в руках кий, оказались безрезультатны. Теперь красный шар может загнать в лузу лишь безумный поворот удачи. Или, как бы сказала Хейзл, если ему суждено попасть в лузу, он в нее попадет, как знак того, что они предназначены друг для друга.