Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - [40]

Насчет Эдмона — тут и вспоминать нечего: нет, в жизни такого не говорил. А другие? Придется подумать…

После долгих размышлений она сообразила: да конечно же! Матильда! Причем не далее, как на прошлой неделе: когда бабушка расчесывала щеткой свои длинные волосы, чтобы уложить в пучок, малышка зарылась мордочкой в седую гриву и неожиданно прыснула со смеху: «Бабуля, да ты ж у нас красавица!» Марта припомнила еще, что тогда она очень крепко прижала к себе ребенка и сразу же, не удержавшись, подумала о Человеке-с-тыся-чей-шарфов. И было это как раз накануне того дня, когда температура подскочила, накануне лихорадки, любовной лихорадки…

— Да, моя внучка Матильда это мне сказала, совсем недавно сказала, действительно…

Человек-с-тысячей-шарфов улыбнулся.

— Но если я вам такое говорю, это ведь не совсем одно и то же, правда?

Марта оглядела свои хлопчатобумажные чулки: ноги казались просто голыми — без туфель-то. Глаза ее затуманились. Наверное, от кьянти. Или от гусиного паштета.

Она снова задумалась, потом ответила:

— Не совсем, это верно… Не совсем одно и то же…

Теперь глаза Человека-с-тысячей-шарфов стали вылитые горящие головешки. Губы Марты пересохли еще больше, чем нос Собаки, спавшей у их ног и вздыхавшей во сне.

— Однажды я напишу ваш портрет на этой софе, не откажетесь, Марта?

Настал черед неуверенности для Человека-с-тысячей-шарфов: «Может, зря я так сказал?» Его стариковское лицо запылало — впрочем, вполне вероятно, это были отсветы от красных занавесок, которые он задернул, войдя в мастерскую, чтобы замкнуть пространство, если не для того, чтобы замкнуть время. Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Может быть, может быть, для этого…

Он снял с шеи шарф. Нет, не шарф, шейный платок цвета граната, тот самый — с кашмирским орнаментом.

Марта подумала: наверное, это его любимый платок, самый любимый из всего, чем он прикрывает шею, — и вдруг осознала, что он впервые позволил себе разоблачиться при ней.

Мысль эта чрезвычайно ее взволновала. Чуть ли не до белого каления довела. Ей почудилось, что сердце сейчас выскочит из груди, и она решила, что надо заговорить, чтобы оно вернулось на место и забилось в привычном ритме.

Человек-с-тысячей-шарфов стоял у софы — платок в руке, шея голая. Их отделяла друг от друга только Собака, но даже Собака теперь затихла и больше не вздыхала. Казалось, она хочет услышать, что ответит Марта.

— Можно, я вам кое-что скажу? — спросила она, чтобы произнести хоть что-нибудь, чтобы нарушить тишину.

— Да, разумеется.

— Знаете, как я вас называю, когда думаю о вас?

— Откуда же?.. А как?

— Я называю вас «Человек-с-тысячей-шарфов»… Вам нравится?

— Нравится, — он выдержал паузу. — Я и впрямь всегда их надеваю, вы видели, но сейчас… сегодня с этим шейным платком я чувствую себя увереннее… более уверенным в себе… понимаете?

— Да-да, понимаю… Как я, когда я в шляпе…

Марта и Человек-с-тысячей-шарфов обменялись взглядами: он — без шарфа, она — без шляпки, которую только что бросила на стул вместе с перчатками из тонкой шелковой нити и маленькой кожаной плетеной сумочкой.

И вот они оба остались беззащитными — в этот поздний вечерний час, в этот поздний час их жизни.

Собака испустила протяжный вздох — будто от полноты ощущений.

~~~

В столовой царил невероятный кавардак, такое способны устроить только женщины. Можно сказать: невероятно и сладостно женственный кавардак здесь царил.

Повсюду — разноцветные куски тканей, ткани, ткани, ткани в неисчислимых количествах: впечатляющее зрелище! Стол, стулья, кушетка — вся мебель была реквизирована ради такого случая. Марта, Селина и Матильда зарылись в эту пеструю гору чуть не с головой.

Марта выбирала из предложенных Селиной образчиков набивную ткань. Выбрала. И оказалась непреклонна: только эта, во-он та — с рассыпанными по перламутровому фону ярко-красными цветами, то свивающимися в гирлянды, то сливающимися, словно в поцелуе. Селина, со своей стороны, предпочитала «более деревенский» вариант. «На незабудках и васильках, — уверенно заявляла она, — глаз отдыхает, значит, и покоя душе больше».

Матильда, в полном восторге от того, что о ней забыли, собирала под столом упавшие со швейной машинки образцы и вырезала из них красные цветы для каких-то собственных надобностей.

Ах, как давно Марта и Селина не проводили вместе время вот так — в течение многих часов подряд, за шитьем, за разговорами…

Сегодня их близость была чуть-чуть рискованной: и та, и другая прекрасно знали, что именно известно собеседнице.

Марта отнюдь не была убеждена в том, что встретит у дочери такие же, как проявил Поль, понимание и доброжелательность. И вовсе не потому, что та унаследовала от отца близорукость во всем, что касалось области чувств, совсем нет — Селина, хотя и была немножко неискренней, все-таки росла впечатлительным и внимательным ребенком, да и осталась такой. Марта просто предполагала — и не без опаски, — что собственные семейные неурядицы отнюдь не склоняют людей, и дочку в том числе, к романтичности или сентиментальности.

И потом, надо же признать, происходит-то все шиворот-навыворот! Мир перевернулся! Разве обычно не матери дочерям готовят приданое, разве не они — сыпля полными горстями советы с недомолвками, практичные и непрактичные рекомендации, сообщнические, а иногда и игривые намеки, — обставляют комнату для любви? А вот у них… бедная Селина, покинутая, одинокая, и она, Марта…