Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [8]

Еще я думала об Аните, о каких-то глупостях: если бы я утром знала, что увижу ее, я бы надела свой белый костюм, нужно обязательно заехать домой переодеться. Раньше, когда мы вместе работали, я донашивала юбки, сшитые еще в приюте. Она мне говорила: «Как ты меня бесишь, напоминая о своем несчастном детстве, когда ходишь в этом самопале». Мне хотелось надеть самое лучшее, чтобы она увидела, как я изменилась. Вдруг я вспомнила, что шеф дал мне на сборы пять минут. Для него это триста секунд. Его пунктуальность удручает, хоть сверяй по нему часы.

Я нацарапала на листке блокнота: «Уезжаю на уикенд. До среды».

Потом тут же разорвала листок на мелкие кусочки и аккуратно написала на новом: «Должна улетать на уикенд. До среды. Дани».

Теперь мне быхотелось добавить какие-то подробности. Самолет – этого мало. Я могла бы написать: самолет на Монте-Карло. Но взглянула на циферблат: большая стрелка уже почти подошла к пяти, да и в любом случае я оставалась единственной среди сотрудников агентства, кто никогда не летал на самолете, поэтому большого впечатления это ни на кого не произведет.

Я прикрепила листок скрепкой к абажуру настольной лампы. Любой, кто войдет, сразу его увидит. Мне кажется, я была счастлива. Это трудно объяснить. Другими словами, я вдруг испытала то же нетерпение, которое весь день исходило от остальных.

Надевая летнее пальто, я подумала, что у Аниты и Мишеля Каравеля есть маленькая дочка. Я взяла розового слоника и положила его в карман.

Помню, что солнце по-прежнему било в окно, освещая разложенные на моем столе бумаги.

В машине – черной DS[14] с кожаными сиденьями – он сам предложил сначала заехать ко мне, захватить ночную рубашку и зубную щетку.

Пробок еще не было, а вел он быстро. Я сказала, что у него усталый вид. Он ответил, что сейчас у всех такой вид. Тогда я заметила, что машины DS очень комфортабельные, но эта тема его не заинтересовала, и мы снова замолчали.

Мы переехали Сену по мосту Альма. На улице Гренель он нашел место рядом с фотомагазином, почти напротив моего дома. Он последовал за мной, когда я вышла из машины. Даже не спросил, можно ли ему подняться. Просто вошел в здание.

Я не стесняюсь своей квартиры, по крайней мере, мне так кажется, кроме того, я была уверена, что не оставила сушиться белье на батарее. И все-таки меня ужасно разозлило, что он идет следом за мной. Он займет все свободное пространство, мне придется переодеваться в ванной, а если наткнешься там на стенку, то тут же пересчитаешь остальные три. Еще к тому же у меня пятый этаж без лифта.

Я сказала, что он вовсе не обязан сопровождать меня, мне нужно подняться всего на несколько минут. Но он ответил: ничего страшного. Не знаю, что он там себе вообразил. Может, что я собираюсь прихватить с собой чемодан?

Очень повезло – на лестничной площадке никого не было. У меня есть соседка, ее муж организовал себе отдых в больнице Бусико, попав туда прямо с улицы Франциска Первого, проехав по встречной полосе. Если не поинтересуешься, как он себя чувствует, она просто лопается от злости, а если спросишь, будет тараторить до скончания века. Я вошла в квартиру первой и тут же закрыла за Каравелем дверь. Он огляделся, но ничего не сказал. В этом крохотном помещении он явно чувствовал себя неуютно. Он показался мне гораздо моложе и, как бы это выразиться, гораздо живее и всамделишнее, чем на работе.

Я достала из шкафа белый костюм и заперлась в ванной. Я слышала, как он расхаживает по комнате совсем рядом. Пока я раздевалась, я крикнула ему через дверь, что в шкафчике под окном есть выпивка. Я успеваю принять душ? Он не ответил. Я не стала мыться, только быстро обтерлась махровой рукавицей.

Когда я вышла, одевшись, причесавшись, наведя марафет, но босиком, он сидел на диване и говорил с Анитой. Сказал, что мы скоро приедем. Одновременно разглядывал мой костюм. Я надела белые туфли, присев на ручку кресла, не спуская с него глаз. В его глазах я прочла только скуку.

Он разговаривал с Анитой – говорил: «Да, Анита. Нет, Анита». Наверное, чтобы я знала, что это она. Уже не помню, что именно он ей рассказывал, что я не изменилась, нет, что, скорее, высокая, да, скорее, худая, да, что я хорошенькая, да, и блондинка, очень светлая, загорелая, да – что-то вроде этого, это звучало бы очень мило, не произноси он эти слова каким-то неестественным голосом. Он еще раздается у меня в ушах: деланый, монотонный голос судебного исполнителя. Он отвечал Аните, потворствовал ее капризу. Она хотела, чтобы он описал меня, он подчинился. Ведь она-то – человек, а я, Дани Лонго, могла с таким же успехом быть стиральной машиной из рекламы универмага BHV.

Он добавил еще одну деталь. Не стал прибегать к образным выражениям, чтобы сообщить жене, не обидев меня, что моя близорукость прогрессирует. Это было точное описание того, что он видел, грубая констатация фактов. Он сказал, что очки скрывают цвет моих глаз. Я засмеялась. Я даже приподняла очки, чтобы показать, какого цвета у меня глаза. Они вовсе не такие голубые и переменчивые, словно море, как бывали у Аниты, когда она разрешала мне нести оба наши подноса в кафе самообслуживания на улице Ла-Боэси, у меня глаза темные, неподвижные и маловыразительные, как наводящие тоску равнины севера, к тому же без очков я ничего не вижу.