Дальтоник - [88]

Флойда удивило, что маньяк сегодня не появился. В прошлом, когда речь шла о художниках — нормальных или сумасшедших, — Макиннон никогда не ошибалась.

Вонетта поднялась с дивана, ухватившись за руку мужа.

— Я сейчас приготовлю тебе мясо в микроволновке.

Браун последовал за женой на кухню. Устало опустился на стул.

— Что-то случилось? — спросила она, устанавливая таймер.

— Просто устал. — Он заставил себя улыбнуться. — И наверное, проголодался.

Минут через десять надо будет позвонить в галерею, узнать, как дела.

Он на мгновение застывает, затем делает рывок. Задремавший было «бездомный» разлепляет веки. Видит его, лезет за пистолетом, но получает между глаз пулю. Хлопок выстрела из пистолета с глушителем тонет в шуме мусоровоза и рокоте подземки. Теперь всего несколько метров отделяют его от автомобиля. Коп с газетой слишком поздно чувствует неладное. Стекло в машине опущено. Еще несколько выстрелов, и с копами покончено.

Забибикал пейджер. Ники Перлмуттер потянулся к брюкам — они на полу, рядом с постелью, — вытащил пейджер. На дисплее светился номер телефона Брауна.

— Надо идти, — прошептал он.

— Так скоро?

— Работа зовет.

«Наодеколоненный» пробежался рукой по мускулистой груди Ники.

— Как хорошо, что я пришел сегодня на эту дурацкую выставку.

Перлмуттер вспомнил картины в галерее. Маньяк так и не появился, но еще есть время. Лишь бы все обошлось без потерь.

— О чем ты задумался?

— Так. О работе.

— А вот я даже не знаю, что такое работа. Ну, в смысле служба, как у тебя. Художнику это неведомо.

— Счастливчик. — Перлмуттер взъерошил ароматные волосы парня. — Покажешь мне свои картины?

— Это означает, что ты хочешь со мной увидеться?

— Конечно. — Перлмуттер натянул черную футболку, снова посмотрел на светящийся номер телефона Брауна. — Мне надо двигать. Я позвоню тебе.

Коп-бармен на полу, ловит ртом воздух. Остекленевшие глаза широко раскрыты. Из вспоротого живота хлещет кровь. Жить осталось считанные секунды. Коп-официант рядом, мертвый. Убит выстрелом в сердце. Также мертвы двое в машине и «бездомный». Застрелены. Бах-бах.

Он смотрит на залитый кровью пол. Фуксин, пурпур с небольшой примесью розоватого. Красиво.

Но настоящая красота на стенах. Его картины.

Включать свет незачем. Для него так даже лучше — мягкий свет уличных фонарей. Какими элегантными кажутся они при таком освещении.

Здесь не хватает лишь исто-рич-ки искусств. Чтобы она рассказала, как замечательны его картины.

Он медленно обходит зал. Цвета расплываются, потому что в глазах слезы. Вот оно — настоящее счастье, после стольких лет страданий.

Но пора приниматься за дело. Он открывает небольшую канистру, разбрызгивает бензин по полу и стенам, отворачивая нос, потому что запах противный. Склоняется над еще одним мертвецом, обильно поливает его, а затем со всей силой бьет ногой по голове, стараясь выбить зубы.

Смотрит на картины в последний раз. Цвета бледнеют. Может, это из-за слез? Не важно. Теперь уже не важно.

Жертву необходимо принести.

Потому что эта часть жизни завершена.

Сегодня у него триумф. Теперь уже никто не усомнится, что он настоящий аутсайдер.

В голове удивительная чистота. Никаких реклам, песенок, никакого шума. Ничто не отвлекает. Все наполнено необыкновенным смыслом.

Он прикрывает глаза и видит ее. Она стоит перед ним как живая. Сара-Джейн. Его мучительница. Она родила его, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Конечно, ему не дано было знать, что он родился с наследственной приверженностью к героину. Не понимал он также и того, почему порой накатывает удушье. Да потому, что она заклеивала ему рот скотчем в младенческом возрасте. Чтобы не орал.

Следом появляется подонок, которого она привела в тот вечер. Тому почему-то не понравилось, что он рисует. Этот сукин сын разорвал в клочья его рисунки, растоптал карандаши и пастельные мелки. А Сара-Джейн даже пальцем не пошевелила.

Он трогает шрам в форме полумесяца на голове под волосами. Вспоминает, как пытался спасти свои работы, но тяжелый кожаный ботинок ударил по голове, и все стало черным.

Сколько он провел без сознания минут, часов? Неизвестно.

Пришел в себя под песенку Боя Джорджа «Ты что, хочешь сделать мне больно?». В постели двое. Контуры расплывались, но он знал, что это Сара-Джейн и подонок. Отвратительно! Нет, не наблюдать, как твоя мать трахается с человеком, который обидел тебя. Такое он видел и прежде. Его потрясло, что их кожа стала серой. Как будто совокуплялись два трупа. Стонали и хрипели.

На короткое мгновение в сознании вспыхивает картина Френсиса Бэкона «Две фигуры», и он снова возвращается в комнату, где мать трахается с этим подонком. Кругом все серое.

Почему?

Ее любимые цветные лампочки по-прежнему горели, но голубая, красная и зеленая стали одинаково серыми. Он поднял руку, она тоже была серой. Коснулся раны на виске, поднес липкие пальцы к глазам — они были в чем-то черном. И он вдруг понял — что-то случилось с его глазами. К горлу подступила тошнота, в голове задергало, пол закачался, комната завертелась.

И в этот момент его заметил подонок. Оттолкнул Сару-Джейн, слез с постели, омерзительный, голый. Посмотрел на него с вожделением, обернулся к ней. «Оказывается, он у тебя вон какой красавчик… я, пожалуй, его трахну». «Как хочешь», — ответила она, слегка мотнув головой, и спокойно начала заворачивать «косячок». А этот монстр схватил его за плечи, поднял и засунул свой вялый член ему в окровавленный рот. Такое было для него не в новинку. Его заставляли делать это много раз с раннего детства, а потом он научился так зарабатывать деньги. Но теперь, после того как весь мир стал серым, в нем что-то надломилось. Во всем виноват этот подонок, и он должен ответить.